Не верьте диктаторам, которые разглагольствуют о будущем; их интересует только настоящее. А во всем настоящем их интересуют только они сами. Только о себе они думают с нежностью и заботятся искренне – причем о себе сегодня. Что будут говорить о них после смерти, их не волнует.

Читал Константина Вагинова «Козлиная песнь»

«Поэт должен быть Орфеем и спуститься в ад, хотя бы искусственный... Неразумны те, кто думают, что без нисхождения в ад возможно искусство.

Средство изолировать себя и спуститься в ад: алкоголь, любовь, сумасшествие...»

Агафонов вспоминает о Лиде: [104] «Там, на перекрестке, в последний раз он встретился с ней, ее уводили в концентрационный лагерь...»

Агафонов вспоминает 1920 год. «Козлиная песнь» опубликована в 1928 году. «Прибой». Ленинград.

М. С. Э. [105] (1930) пишет.

«К. Л. [106] – место изоляции военнопленных, заложников и других лиц социально-опасных, не совершивших уголовных деяний, но изоляция которых необходима в целях сохранения порядка и как мера социальной защиты».

«Козлиная песнь» – лучшая вещь Вагинова из трех, которые я прочел. Еще «Бамбочада» и «Труды и дни Свистунова». Грустно, тяжко, иногда противно, иногда мучительно-гадко... И так жаль чего-то, что никогда, никогда не вернется.

Читал две маленькие книжки Леонида Добычина.

«Город Эн» и «Встречи с Лиз». Совершенно забытый писатель. Покончил с собой в 1936 году. Интеллигент, тонкий, изысканный, ироничный. Писал о предреволюционном и пореволюционном захолустье (город Двинск). Читать его так же грустно, как Вагинова. Но он проще, менее изобретателен, менее образован.

Читал Глеба Алексеева. «Мертвый бег» – издано в Берлине в 1923 году, эмигрантская повесть. Написана густо! И роман «Роза ветров» – наиболее известный, 30-е годы, стройка Бобриковското комбината. Подзаголовок «Поиски романа». Довольно скучно – увлечение документами, фотографичностью.

Рассказ «Иные глаза» – хорош.

Глеб Алексеев погиб в 1937 году.

Вчера навестил Николая Никандровича Накорякова [107] (84 года), знавшего отца по Тюменский ссылке 1907 года. Он мне позвонил несколько дней назад, прочитав «Отблеск костра».

Маленький, довольно бодрый старичок, с коротко постриженной, круглой аккуратной головкой, улыбающийся, курит сигареты. Ручки у него сухонькие, с выгнутыми от старости большими пальцами. Говорил здраво, интересно. С трудом вспоминал лишь некоторые фамилии и имена. Живет он с дочкой и внучкой, обе уже не очень молоды – в двух маленьких смежных комнатах коммунальной квартиры в старом Мансуровском переулке.

Отца он видел только в 1907 году в Тюмени, то есть 58 лет назад – и больше никогда.

– Родителя вашего я знал, но вы на него не походите, – были первые его слова.

В его памяти отец был юным, девятнадцатилетним, худым и хромал. Ему кажется, что он и потом хромал, но он ошибается. Видимо, просто была ранена нога. Больше, собственно, он ничего не мог вспомнить.

Я сказал, что это интересно – как он запомнил человека, которого видел недолго и так давно.

– Так ведь нас тогда было так мало, – сказал старичок. – Несколько десятков на всю Россию. А теперь видите, что полмира наши.

Он улыбнулся нежно и робко, как улыбаются слепые. Он почти совсем незряч, читает с лупой.

– Но сколько это стоило крови, скольких жертв, – сказал я.

– Да, крови много...

Мы стали говорить о 37 годе. Он считает, что был заговор, исходивший из кругов НКВД. Кто главные фигуры заговора – пока неизвестно, так как нет допуска к материалам. Но он убежден, что был заговор, имевший целью сменить власть в стране. А Сталин? Сталин, по его мнению, не столь виновен, как считают. Слухи о том, что он в 1911 году был завербован охранкой – чепуха. Он знал Сталина близко, был участником Лондонского и Стокгольмского съездов. Сталин был настоящий революционер, фанатик, прямолинейный. «Я спал с ним на одной койке». Я спросил, а не может ли быть, что человек переродился? Власть меняет людей. Он подумал, сказал – да, может быть...

Я очень осторожно, не желая вступать в спор, сказал, что Ежов и Берия были лишь исполнители.

– Ежов был ничтожный человек, – сказал Накоряков. – Я его знал. Он был пьяница, бабник, вырожденец.

Интересно, что такие люди, как Накоряков, Стасова – оставшиеся в живых – обеляют Сталина. Что бы они говорили, умирая в бараке, на Колыме? По-прежнему считали бы его «революционером»? А, возможно, – да, считали бы...

Накоряков – из крестьян Тобольской губернии. Учился в Тобольской семинарии, был исключен за революционную деятельность. В 1911 году, после экс-а, [108] когда ему грозила казнь, – он говорит «весилица» – ему пришлось бежать за границу. 6 лет, до 1917 года прожил в Америке. В 1922 году стал главным редактором Госиздата. Рассказывал, как в 1936 году ему позвонил Сталин:

– Ты что же волынишь с романом Антоновской?..

Это было халтурное произведение, восхваляющее мелкое грузинское дворянство.

Потом, поразмыслив, я решил, что Накоряков в чем-то слегка привирает. Может быть – от старости.

Старики отличаются тем – глубокие старики – что их больше всего вдохновляет и радует мысль о том, что они пережили своих сверстников. Дух соревнования. У очень глубоких стариков оттого бывает веселое настроение. Они чувствуют себя чемпионами. Все остальное их волнует гораздо меньше.

Накоряков рассказал о некоем старичке (78 лет) Баранченко, который написал пять томов воспоминаний. Он бывший анархист. Я попросил познакомить меня с ним. Накоряков обещал.

Рассказал историю, которую ему рассказал этот Баранченко. До революции в камеру Екатеринославской тюрьмы, где сидели политические, бросили крестьянку с ребенком. Она была совсем молодая женщина. Муж ее был хил, болезненен. Свекор – здоров, могуч. Однажды оба напились где-то, пришли домой, муж полез к жене, а потом – свекор. Она не давалась, он ее изнасиловал. Оба, отец и сын, захрапели. Она убила обоих – топором. Она прижилась в камере политических и все время была с ними. С ними пошла в ссылку. Там они ее обучали, развивали. Ее освободили, как и других политических, в Февральскую революцию. Она стала большевичкой. Окончила Университет. Стала Профессором права. В 1937 году погибла, как многие. Ее звали – Анна Воскобойникова. Ее дочь, тоже Анна, жива.

«Входящий не грусти, выходящий не радуйся!

Кто не был, тот будет, кто был – тот не забудет».

«Да будет проклят тот отныне и до века,

Кто думает тюрьмой исправить человека».

(надпись в уборной)

Вместе с Н. Н. Накоряковым поехали к Баранченко Виктору Еремеевичу. Ему 79 лет. Это довольно живой, многословный старик, по-видимому еврей из Молдавии, детство прошло на Украине, был анархо-коммунистом.

Говорил 4 часа, не умолкая. Он живет в новом блочном доме на Юго-Западе. Живет вместе с сестрой своей, погибшей в 1937 году, жены – Фаины Ставской, бывшей политкаторжанки. О ней он пишет. Написал 5 томов: история анархистского движения в России, Октябрь, политические процессы.

Ф. Ставская, 18-летняя девушка, в 1911 году как покусительница приговаривалась к 20 годам каторги. Освободила Февральская революция; каторжанок привезли в Питер, торжественно принимали в городе – в течение месяца – затем в Москве, затем отправили отдыхать в Крым.

В 1922 во время первого политического процесса над правыми эсерами Ф. Ставская – была в числе обвиняемых. Это был шумный процесс, судили в Колонном Зале. Часть обвиняемых была не под стражей. Главным обвинителем был Пятаков.

В феврале-марте 1921 года, когда умер Кропоткин, анархисты, находившиеся в Бутырской тюрьме, устроили демонстрацию – встали наверху такой плотной кучей, что их не могли разбить, разнять, разлить брандспойтами. 3 суток не двигались. Охрана не могла отделить никого – с трудом оторвали от группы О. Таратуту, ее волокли по ступеням, и она стукалась головой по камням, но никто из анархистов не шевельнулся. Они требовали Дзержинского.

Он пришел.

– Что вы хотите?

Мы хотим, чтоб нас отпустили – похоронить нашего вождя. Мы вернемся под честное слово анархистов.

И Дзержинский их отпустил под «честное».

Они вышли, выстроились, по-военному, возглавляемые Б. Волиным (Эйхенбаумом) – гроб уже выносили – и несли гроб до Ново-Девичьего.

Волин, бросив горсть земли в могилу, сказал единственную фразу:

– Доколе, доколе искупительные жертвы!

Вернулись все до единого. Их было 200 человек. Волина впоследствии обменяли на каких-то индийских коммунистов. Oн жив до сих пор, пишет за рубежом книги. Индийские коммунисты погибли в 37 году.

БАРАНЧЕНКО «ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕСТИ»

«В связи с приближением 300-летия дома Романовых в тюрьме стала распространяться новая зараза – писали прошения царю и императрице о смягчении участи. Ф. Ставская вела борьбу против подаванцев и подаванчества» (видимо, слова того времени. – Ю. В.).

М. Н. Покровский был общественным обвинителем на процессе 1922 года против эсеров. Он обвинял Ф. Ставскую. Ф. Кон был ее защитником.

Она усвоила себе твердый принцип: «Как ЦК, так и я». Она была чужда всякой раздвоенности.

Первооткрывателем «теории презумпции» был Н. В. Крыленко, который сам поплатился.

О ГОРЬКОМ

Ф. Ставская видела его впервые в 1917 году в Питере, в редакции «Нового Прометея», когда он принял группу амнистированных каторжанок, приехавших из Сибири. Затем – на его квартире.

Политкаторжане на него в обиде – за то, что он ничего не написал о каторге.

Ф. Ставская была директором Исторической библиотеки. Ее начала донимать комиссия, ревизовавшая фонды. Обвиняли в пристрастии к школе Покровского.

Фаина была смущена тем, что не получила пропуска в ГАБТ на торжественное заседание.

Школа 37 года. В одной газете тогда писали: «Необходимо привлечь учеников к борьбе со всеми чуждыми в детской среде вредными влияниями, на конкретных примерах...»

Весна 1937 года – ранняя. Дружно зазеленело.

Чьи это строки:

Крупныe политические перевороты так же, как и другие общественные бедствия, например война, как бы уменьшают число заболеваний, служа для многих дегенератов отвлечением, своего рода психотерапией, но зато с прекращением их число больных увеличивается.

«Из глубины». Сборник статей о русской революции. Аскольдов. «Религиозный смысл русской революции».

«В своих религиозных откровениях, слишком многозначительных... А. И. Шмидт истолковывает значение этих трех последних коней, как три кратких апокалиптических эпохи – мятежа (рыжий), ереси (черный) и безверия (бледный).

Революция, анархия, безверие – за которым следует всадник, имя которому смерть».

ЭТО ЕСТЬ КОНСПЕКТ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ.

«Душа русского народа.

Как и всякая душа, она – трехсоставна. В составе всякой души есть начало СВЯТОЕ, специфически ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ и ЗВЕРИНОЕ. В русской душе специфически человеческое несоразмерно мало (по сравнению с другими народами). В русском человеке, как в типе, наиболее сильными являются два начала – святое и звериное.

Поэтому в России так долго не было революции. Революция есть порождение срединного, гуманистического слоя человеческой породы.

Революция это не бунт.

Просвещение, культура заменяли СВЯТОЕ начало в русской душе ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ.

В Революции во многом повинна ЦЕРКОВЬ – в ее чрезмерной охранительной политике.

В роли СОВЕСТИ церковь со времен Петра I НЕ ВЫСТУПАЛА.

Григорий Распутин – первый и крупнейший деятель русской революции, ибо он был выражение загнивания церкви. Он вызвал ответ: «довольно!» Он преступил предел.

Подвиг долготерпения России».

Если для работы в архивах, для конспектирования разных текстов годились толстые тетради в клеенчатых обложках, то для самого главного (на мой взгляд), для замыслов и первых набросков будущих романов и повестей Юра почему-то выбирал тонкие школьные тетрадки.

На обложке одной из тетрадок написано: «Романы. Конспекты». 1965 год.

«Мало кому так повезло, как Горику: он учился в самой лучшей московской школе. Она была, разумеется, лучшей не по отметкам и поведению, какими отличались ее ученики – это все ерунда – а потому, что ни одна школа в Москве не была расположена в таком живописном, великолепном чрезвычайно ответственном месте: на Софийской набережной, как раз напротив Кремля. Здание было старинное, очень красивое, в нем и до революции помещалась гимназия. Перед домом был сад с большими деревьями, и сразу за оградой, за асфальтовой лентой набережной текла Москва-река и над нею возвышался недвижный и прекрасный, как переводная картинка, Кремлевский холм с башнями и дворцом. Этот дворец строго заглядывал в окна школы, и учителя часто использовали его молчаливое присутствие в своих корыстных, педагогических целях. «Мы должны помнить, – говорили они, – что находимся как бы под неотступным и зорким взглядом и было бы очень стыдно, ребята, именно нам, именно нашей школе...»

Набережная Москвы-реки была выложена серыми гранитными плитами, парапет тоже был гранитный.

Весною, когда открывался асфальт и апрельский воздух дышал теплом и каникулами, школьники выбегали на переменах без шапок, без пальто, во двор и на набережную. Особенно заманчивой была набережная. В ее просторе, залитом солнцем, в ее асфальтовой чистоте была какая-то тревожная притягательность.

Там, возле реки, носился ветер свободы. Выбегать на набережную запрещалось и однако...»

1 Горик. Школа. Набережная. Левка. Первое известие о пещерах.

Выговор – за хождение по парапету.

2 Вадим – девятнадцатилетний двоюродный брат Горика. Живет у них в семье. Его любовь. Он проводит ночь у Наташи и видит, как приехали за кем-то.

Лидия Александровна когда-то была очень красива. «Самая красивая девушка Москвы». Училась в ИНЯЗЕ. У нее была какая-то темная история с югославами, ее даже выселили из Москвы на короткое время. Ее мать – домашняя портниха.

С Борисом сошлась потому, что он был из «сытого дома». Его отчим был крупный чин в ГБ, чуть ли не помощник самого Б. Настоящий отец Бориса – известный в прошлом деятель партии, уничтоженный в 1937 году, Прохоров, он же Ривкин. Мать его, Ольга Константиновна, урожденная Курятинская, красивая женщина, вышла замуж за отчима Александра Ивановича в третий раз. С Прохоровым-Ривкиным она разошлась в тридцать пятом году. Второй ее муж был скульптор Кочергин, невозвращенец. В 1937 году остался во Франции.

Ольга Константиновна вышла замуж за Александра Ивановича, познакомившись с ним на деловой почве: во время допросов по поводу Кочергина. Она от Кочергина отказалась.

Борис Николаевич Ладейщиков

У Бориса есть сестра Варя.

Она – совсем другой человек. Твердый, с принципами. Резко порвала с матерью, когда та ушла к А. И., и с братом тоже. Уехала на Урал, в Челябинск, там вышла замуж за рабочего. Работает санинспектором района.

Путь Бориса. Во время войны служил в войсках ГБ, в Москве. На фронте был всего три раза, в командировках. В 1946 году демобилизация – обнаружили порок сердца. Поступил в институт международной журналистики. Там его выдвинули в партбюро. В 1948—49 годах, в период борьбы с низкопоклонством был одним из закоперщиков этой «борьбы». На его совести изгнание профессора Зибера, историка. Он не был главным, но участвовал. Однако карьера Бориса не очень-то делалась. Он был ленив и не до конца подонок. Это ему мешало. Учился он тоже посредственно, но его сильно подпирал отчим.

Не доучившись, с 4-го курса – ему просто надоело учиться – Борис поступил в какую-то таинственную школу переводчиков. В 50-м году – пик его успехов. Отец подарил ему «Форд». Он сблизился с сыном Сталина на почве спорта. Знал Боброва; [110] пропадал на играх и тренировках ВВС. Школу переводчиков он так и не закончил, отец устроил его на радио спецкорреспондентом. Он несколько раз ездил за границу на спортивные состязания: т. к. ни в чем не понимал, кроме немного, спорта. Жил он прекрасно: отцовская дача (кроме казенной у него осталась дача Ольги Константиновны, вернее – бывшая дача скульптора Кочергина), машина, стадион, рестораны «Москва» и «Националь», сентябрь всегда в Сочи. Смерть Сталина, арест Берии – резко нарушают этот ритм. Александра Ивановича увольняют, лишают звания.

Он в 1956 году умирает. Их выселяют из Дома Правительства. Дают двухкомнатную квартиру на Можайском шоссе. Из радио его, разумеется, выгоняют. Он устраивается администратором в Динамовский спортивный клуб. Начинает пить. Делать ничего не умеет. Старые друзья исчезли. Но – Ольга Константиновна была энергичная женщина. Она не сдается, и тут она вспоминает про Прохорова-Ривкина, отца Б. Добивается его реабилитации и посмертного восстановления в партии. Доказывает, что была его единственной женой, – ибо после 1937 года он не женился. Родственников у него не осталось в живых. Ей удается получить кое-какую компенсацию за Прохорова-Ривкина. Если б в Москву вернулся царь – Ольга Константиновна и тут была бы на высоте.

Но Борис – совсем не то... Он оказался беспомощным. Его считают подонком.

Профессор Зиберов Николай Арнольдович – в 1949 году изгнанный из ИМЖ за космополитизм. (Несколько недель тогда он каждый вечер ждал, что его арестуют. Жена его помешалась и умерла в сумасшедшем доме. Он остался совершенно один.)

Расправиться с ним было непросто. Сначала нанесли удар по его жене Евгении Семеновне. Она преподавала в институте немецкий язык. Язык она знала блестяще, так как родилась и выросла в Германии, немецкая еврейка, в 1934 году бежала в Советский Союз.

К ней придрались за то, что она не имеет советского высшего образования и не может, следовательно, преподавать в советском Вузе. (Она окончила университет в Берлине в 1924 году.) Николай Арнольдович был потрясен. Он заявил, что если Евгению Семеновну не восстановят, то он подаст в отставку, директор хладнокровно ответил ему: «Что ж, мол, поделать? В отставку так в отставку». Тогда-то он понял, что удар нанесен по нему. Группа студентов, в том числе Игорь Карагодин – пошла к директору с петицией в защиту Николая Арнольдовича. Его тут же обвинили в том, что он подговаривает студентов, создает «блоки» и т. д. Короче говоря, летом был объявлен конкурс на замещение вакантной должности зав. кафедрой новой и новейшей истории: специально, чтобы выжить Николая Арнольдовича. Молодой энергичный и во всех отношениях проверенный доцент Власиков нацеливается на место Николая Арнольдовича. Он парторг факультета. Он – ученик Николая Арнольдовича.

Николай Арнольдович: «Сережа Власиков!»

Николай Арнольдович все-таки держит конкурс – это унизительно, но надо жить, ибо устроиться куда-то в другое место пока невозможно. Зав. кафедрой он, конечно, не проходит, но остается преподавателем. Его начинают методически выживать, поручают подготовить доклад о низкопоклонстве и затем обвиняют в том, что он «протаскивал низкопоклоннические идеи».

Изгнание! Ждет ареста. Несколько страшных недель. Особенно переживает жена, из-за ее мук страдает Николай Арнольдович.

Жена помешалась и умерла в сумасшедшем доме.

Николай Арнольдович куда-то писал, жаловался, но безрезультатно. Главный враг, откровенный и явный был директор Косов. Хитрый и скрытный – доцент Власиков. Технический исполнитель – Борис. Он выступил на собрании, сказал, что Николай Арнольдович приглашал студентов домой, просил организовать петицию и т. д.

Почему он это сделал? По глупости, легкомыслию, потому что не привык серьезно относиться к жизни. Кроме того, у него была личная неприязнь к Николаю Арнольдовичу: тот его резал на экзаменах, не считаясь с громкой фамилией отчима.

Николай Арнольдович живет мыслями о мести Косову.

Косов – доктор филологических наук, у него есть несколько книг по русской журналистике двадцатого века, статьи. Николай Арнольдович решил изучить все досконально, что написал Косов. Где-то должен быть криминал! Два месяца кропотливой работы в Ленинской библиотеке. Ни к одной из своих работ Николай Арнольдович не готовился так тщательно. И, наконец, – нашел! В одной статье Косов упоминает либерального публициста десятых годов, упоминает очень благожелательно. Николай Арнольдович раскапывает дальнейшую биографию этого публициста – Гринцевича – и выясняет, что в эмиграции он оказался близок к фашизму, жил в Германии, печатался в белогвардейской печати. Во время войны печатал ярые антисоветские статьи (антисталинские!).

Это было именно то, чего он так страстно искал! Последовало письмо в ЦК о том, что Косов пропагандирует в своих работах фашистов. Кроме того, он сообщил об этом декану Иванову, который, как ему было известно, втайне ненавидел Косова и мечтал занять его место. Над Косовым разразилась гроза: его очень быстро – удивительно быстро! – сняли с директора, исключили из партии, уволили из многих других мест. Он превратился в ничто, в мразь. Тяжелейший инфаркт. 4 месяца в больнице. С огромным трудом он восстановился в партии, но никакой работы ему не предлагают.

В это время умер Сталин.

Вскоре Косов устраивается преподавателем в рязанском педагогическом институте. Он раздавлен. Второй инфаркт. Он прекращает всякую работу, уходит на пенсию, живет в Снегирях на даче, выращивает огурцы, картошку, лук-порей... Но и Николай Арнольдович особенно не процветает после смерти Сталина. Его угнетают одиночество и память о гибели жены. В ИМЖ он все-таки не вернулся – Иванов, ставший директором, не захотел его брать. Книг его не печатают. Работы в издательствах не дают. Он преподает в областном институте. Одиночество, одиночество! Новые люди, молодые, ловкие, прыткие...

Больше всего на свете ОН ЛЮБИЛ ЖЕНУ (выделено Ю. В.). После ее смерти у него не стало цели в жизни. Была временная цель – месть. Он достиг отомстил. Что дальше? В своей старой квартире на Рождественке он жить не мог. Все напоминало о жене. Он добровольно сдал Моссовету свою большую двухкомнатную квартиру в 46 метров и получил маленькую однокомнатную 27 метров, на Юго-Западе. Это тоже было непросто устроить. Все непросто! Ну вот он устроил... Что дальше?

Он мстил не за себя, а за жену.

Иванова давно уже нет в ИМЖ. Его сняли вскоре после 53 года. Зато процветает Сережа Власиков. Он стал доктором, зам. директора по учебной части. Преподает в Университете, ездит за границу. Его девиз: «Не надо педалировать». «Не надо перебарщивать». После 56 года, после XX съезда Власиков особенно бурно процветает. Он становится одним из борцов против последствий культа личности. Однажды он сказал Николаю Арнольдовичу: «Как жаль, что Вы не были тогда репрессированы! Восстановить Вас было бы пара пустяков...» «А то, что я ждал этого со дня на день и потерял на этом страхе жену?» «Да, но формально Вы не репрессированы и потому не можете быть реабилитированы!»