Едва мы рождаемся, как наши эмоциональные и поведенческие реакции перестают зависеть от какой-либо одной причины. Эмоциональная окраска того, что мы воспринимаем, связана с выражением эмоций теми людьми, которых мы любим. Страх няни пугает малыша, еще не знающего, что такое хорошо и плохо. Когда в первые месяцы жизни он замечает какой-либо предмет, страх или радость, выражаемые его матерью, служат поводом относиться к этому предмету, как к чему-то отталкивающему или притягательному. Ребенок отвечает на эту реакцию окружения стремлением исследовать или избегать предмет [144] .

Однако малыши вовсе не являются пассивными реципиентами. Испытывающие недостаток серотонина, вздрагивающие, сверхэмоциональные (вокруг которых спокойные матери создают безопасное пространство), они в конце концов решают, что замеченный ими предмет — нечто забавное, побуждающее продолжить его исследование. Но если с матерью случается какая-то беда, тревожные малыши, никогда не ощущающие себя в безопасности, воспринимают тот же самый предмет со страхом, ошеломляющим и заставляющим паниковать.

Это замечание не претендует на объяснение закономерностей поведения — желания исследовать или страха перед предметом (явлением); их нельзя объяснить лишь генетической предрасположенностью. Мы не можем более рассуждать так, поскольку радость или страх, которые исходят от предмета, связаны с историей жизни матери.

Подобное замечание позволяет понять, почему «гордость притягивает, а стыд отталкивает» [145] . Когда ребенок постоянно одерживает маленькие победы: набрасывается на протягиваемую ему ложку с пюре, делает первые шаги, методично бросает в сливное отверстие маленькие камушки, эмоциональная реакция окружающих (восторженные восклицания) свидетельствует о том, что он совершил маленький подвиг, доставив им удовольствие. В этом случае его смелость и наша ответная реакция взаимно притягиваются, рождают связь. И наоборот, если любая попытка исследовать мир вызывает родительский гнев, если неудача приводит к отчаянию, ребенок начинает бояться взгляда тех, кто должен был защитить его.

Раз уж мы используем слово «смелость», чтобы охарактеризовать впечатления от маленькой победы, одержанной десятимесячным ребенком, почему бы не использовать и слово «стыд»? У этих слов есть скрытый смысл, который нам известен: так же как смелый ребенок стремится попасть на всеобщее обозрение, стыдящийся пытается скрыться в тени, спрятаться, провалиться сквозь землю. Подобная реакция избегания отодвигает его на периферию коллектива, изолирует от других, заставляет остро переживать неизбежные пре-вербальные запреты (нахмуренные брови, отстраненность, шепот «тссс-тссс», срывающийся с губ другого); он относится к этому, как к чему-то устрашающему. Мир взялся за стыдливого малыша, поэтому он испытывает страх при каждой встрече с людьми. Приобретенный, пре-вербальный стыд сообщает выстраиваемым ребенком связям периферийный характер, что тормозит его социализацию. В то время как смелый малыш помещает себя в центр детского коллектива или старается быть ближе к влиятельному взрослому, стыдливый держится на расстоянии от любого обмена жестами и словами, означающими эмоции.

Меньше участвуя в играх и обмене предметами (обрывки веревочек, кусочки пирожных), он плохо усваивает ритуалы межличностных отношений и чувствует себя управляемым смелыми малышами. Они заставляют его бояться, а он хочет быть таким, как они. Любое — поведенческое, эмоциональное или словесное — доказательство нормального развития ребенка у стыдящегося приобретает характер далекой и неясной цели — хрупкой, горькой и небезопасной. Малейшее событие рискует превратиться в невидимую травму.

Отсутствие чувства стыда у маленьких детей, нисколько не озабоченных тем, как их воспринимают другие, вряд ли может омрачить их существование. «Малыш свободен от морали, он не обладает внутренним замедлителем своих импульсов, рассчитанных на получение удовольствия» [146] , — утверждал Фрейд. Ощущая потребность или импульс, ребенок обращается к окружающим, не думая о том, какую реакцию вызовет. Начиная оценивать то, как его эмоциональные импульсы воспримут другие, дети знакомятся с чувством стыда, и это — исток морали! Превербальный стыд становится способом взаимодействия, когда малыш чувствует себя физически подчиненным другому. Вербальный стыд проявляется тогда, когда ребенок чувствует себя уничтоженным суждением другого, и с этого момента он больше не может позволить себе все что угодно! Внутренний тормоз изменяет характер управляющих его поведением импульсов, отныне ребенок должен иметь в виду существование чего-то невидимого, но ощутимого: ментального мира другого. Утратив немного былого нарциссизма и выстроив связи, ребенок учится вести себя, так чтобы иметь возможность защититься.

Еще до соприкосновения с рамками Закона, малыш узнает о существовании границ. Будучи малочувствительным к взглядам других, он не научится сдерживать свои импульсы на превербальной стадии — как не способен на это извращенец или психопат. Но если, наоборот, он оказывается слишком чувствительным, то он рискует признать превосходство мира другого и слишком замедлиться в своем развитии.

Следовательно, умеренное чувство стыда — доказательство правильного биологического созревания и развития реляционистских способностей. Сильный стыд будит чрезмерную чувствительность, которая граничит с тенденцией к деперсонализации — готовностью уступить свое место другому. Что касается полного отсутствия чувства стыда, то оно свидетельствует об остановке развития и неспособности представить мир другого человека подобным своему собственному.

Нейробиология гнева легко локализуема. Когда связь приобретает характер, провоцирующий эмоциональное кипение, можно наблюдать электрический и физиологический всплеск всех признаков тревоги. Сердце начинает биться учащенно, давление растет, сосуды расширяются, отчего мы краснеем, мозговые ритмы десинхронизируются, а количество вырабатываемого гормона стресса неимоверно возрастает. Одна из зон головного мозга вдруг принимается функционировать вызывающе энергично: мозговые миндалины становятся красными [147] . Радость, отвращение или печаль провоцируют выработку других гормонов и включают соседние мозговые отделы. Причина остается прежней: восприятие объекта и значение, которым этот объект обладает для нас в контексте истории нашей жизни, включают процесс органических преобразований. Когда мать грустит, какой бы ни была причина ее грусти, выражаемые ей эмоции обволакивают ребенка, подобно обедненному чувственному кокону, стимулирующему слабую мозговую активность и процессы функционирования нейроэндокринной системы. Материнская грусть искажает «естественное зеркало» малыша и наблюдаемые им там отражения [148] . Чувствуя себя менее защищенным, малыш старается нивелировать свое «я». Доверяя меньше, он ощущает превосходство других над собой.