Скатившись вниз, стыдящийся обретает страх когда-либо стать счастливым. Пусть эта фраза вас не удивляет: вы бы сами стыдились быть счастливым, узнав о смерти матери. И все же это происходит. Смерть матери, плохо обращавшейся с вами, провоцирует, скорее, ностальгию по неудачной связи, а смерть матери, давно страдавшей болезнью Альцгеймера, вызывает чувство утраты и радость освобождения одновременно. Именно это неприличное облегчение и вызывает стыд от ощущения счастья. Обстоятельства медленной и отложенной смерти трансформировали труд скорби в труд умирания. Когда неизбежная потеря дорогого существа ранит нас, мы испытываем болезненную печаль и одновременно постыдную радость.

Подобный феномен можно наблюдать, изучая примеры пыток и дегуманизации: «Страдание позволяет оценить всю тяжесть преступления, совершаемого палачом. Если по какому-то неблагоприятному стечению обстоятельств я вдруг стану счастливым, словно ничего не произошло, если я забуду, выброшу из памяти, это значит — я буду относиться к пытке, как обыкновенной ошибке, реабилитирующей агрессора. Но об этом не может быть и речи! Я должен страдать и явить это страдание, мне необходимо испытывать боль, чтобы таким образом обвинить агрессора и заставить его бояться. Полная мера моего страдания станет записной книжкой, в которой будут зафиксированы преступления палача».

В качестве примера устойчивого поведения часто вспоминают Примо Леви, но этот пример не кажется убедительным. Робкий от природы, привязанный к своему родительскому дому в Турине, как моллюск к раковине, сохраняя в памяти ужас случившегося, дабы убедительнее свидетельствовать, он впал в реваншизм: «Уничтожить человека сложно… но вам, немцам, это удалось» [161] . Однако Леви смог обрести в Аушвице классический опыт психологической защиты — уход в фантазии. «Когда я вернусь, меня встретит семья, приготовит горячий праздничный обед, и тогда я стану рассказывать». Этот сон наяву, в который он время от времени сбегал от действительности, чтобы защитить себя от страданий, которыми была пропитана реальность, приносил ему мгновения воображаемого счастья. А потом этот день наступил. После освобождения из лагеря он вернулся к семье и во время обеда, состоявшегося в честь воссоединения, начал свидетельствовать. Как и в своих фантазиях, он рассказал все. И тогда, вспоминает он, «между миром и мной опустился ледяной занавес» [162] . Любимые люди замолчали, опустили глаза и стали избегать взглядов Примо, настолько их смутил ужас услышанного — вот так, среди бела дня. «Сестра смотрит на меня, поднимается и молча уходит» [163] . Выживший, свидетельствующий о том, что с ним произошло, мгновенно заморозил все свои связи с близкими. Члены семьи, замолкали, выходили из-за стола, и он остался один, с памятью, исполненной неразделимого ужаса. В Италии и Франции его книга не продавалась. Никто не желал знать, сколь тяжким оказалось бремя, которое ему довелось тащить. Эйфория от Освобождения и наступившего мира заставили замолчать тех, кто вернулся. Несколько десятилетий спустя книгу Леви, наконец, перевели на немецкий. Он испытал чувство реванша, «как будто направил в головы немцам револьвер». Эта фраза свидетельствует, что он прожил послевоенные годы, испытывая горечь утраты семейных связей. Домашние отказались слушать его, потому что подобное свидетельство уничтожало эйфорию, вызванную наступлением мира. Бывший узник, несмотря на свое желание двигаться вперед, беспрестанно возвращался к пережитому кошмару. И даже обретенная в лагере устойчивость не смогла ему пригодиться.

Время все расставляет по местам. Если, как гласит стереотип, «со временем все проходит», это происходит оттого, что время дает близким возможность поддержать пережившего травму. Опытное изучение сложившейся ситуации позволяет выработать конкретную стратегию по ее преодолению.

Роды сопряжены с неизбежной болью — пускай сегодня психологическая подготовка, а иногда и медицинские препараты позволяют женщинам не терять голову от схваток. Существует и своего рода естественная подготовка к процессу родов, связанная с постулатом, что восприятие боли различается в зависимости от того, какой репрезентацией обладает боль, перенесенная раньше [164] . Исследователь обращался к роженицам с просьбой оценить силу боли, чтобы лучше понять эффективность обезболивания. Оценка делалась сразу после родов, пять дней спустя и еще раз — спустя три месяца. Ответ однозначный: со временем сила боли уменьшается. Кривая на графике стремится вниз, какими бы ни были обезболивающие препараты и число рожениц. То есть мы можем утверждать, что представление о пережитой боли постепенно ослабевает.

Вспоминаю молодую женщину, кричавшую от боли во время схваток. Она умоляла акушерок прекратить пытку, хотела вернуться домой. Несколько часов спустя, отдохнувшая, накрашенная, в окружении семьи (мужа и родителей), она, улыбаясь, уверяла: «Все прошло отлично, я нисколько не страдала!»

Как объяснить подобный диссонанс? Можно попытаться так: «Я видел ее страдающей, значит, теперь она попросту хочет выглядеть молодцом в глазах семьи». А можно и так: «Она корчилась от страданий, чтобы о ней заботились». Для того чтобы правильно интерпретировать результат, необходимо применить сравнительный метод. Этот метод оценки болевых ощущений был реализован после эпизодов люмбальных пункций: в этом случае кривая не стремилась вниз! Три месяца спустя больные вновь оценили силу пережитой боли — она оказалась такой же, как и в первый раз [165] . Но почему воспоминание о люмбальной пункции по-прежнему остается болезненным, тогда как воспоминания о родовой боли стираются? Волшебник, провоцирующий изменения представлений о боли, зовется «малыш». Эмоции супруга, присутствие родителей, поздравления друзей трансформируют болезненный кокон, в котором некоторое время находится роженица. Но главное — это присутствие малыша, возникшая прочная связь с ним, удовольствие и «безумная влюбленность ста первых дней», о которой пишет Винникотт, придают страданию смысл. Этот смысл и поддержка окружающих — вот ключевые понятия, способствующие выработке устойчивости. Благодаря им представление о боли с течением времени меняется. Жизнь входит в привычное русло, расцвеченная ощущением триумфальности родов, мыслью о поддержке, оказываемой окружением, и о том, что все было сделано ради маленького волшебника, — и оно того стоило!

Но оно того не стоило, если рассматривать случай Примо Леви. Стыдно. Стыдно выпить стакан воды в присутствии Рафаэле, не поделившись содержимым. Стыдно выжить благодаря собственной трусости. «Чувство вины отступило на второй план, чтобы вернуться после Освобождения» [166] . Сложность сделать так, чтобы тебя услышали, необходимость свидетельствовать и особенно рождение негационизма дезориентировали его. «Они снизошли до понимания… но разве это могло как-либо изменить случившееся?» [167] . Одиннадцатого апреля 1987 г., после сорока лет мучительных сражений, Примо Леви бросился в лестничный пролет третьего этажа родительского дома.

Стыд, возвращение в прошлое, вызванное необходимостью свидетельствовать рождение негационизма, сводящее на нет все его усилия: «Но разве это как-то могло изменить случившееся? Нет никакого смысла свидетельствовать» — именно эти фразы мешают кривой страдания устремиться вниз. Время ничего не расставило по местам.

Подобный крах можно понять, изучив феномен «отпечатка» [168] . Когда лицо близкого человека, обеспечивающего безопасную связь, запечатлевается в нашей памяти, то позже, если происходит какое-либо событие, нарушающее порядок вещей, мы вначале пытаемся вновь почувствовать себя в безопасности и только потом начинаем анализировать, почему насильник пытался овладеть нами, и, ответив на собственный вопрос, решить проблему. В нашем представлении об этом испытании есть место для гордости — если нам удается одержать победу. Напротив, когда наша память хранит воспоминания о катастрофе и никакой уверенности в собственной безопасности нет, то же самое событие вызывает травматический разрыв шаблона, становится свидетельством очередного краха. Внутренний образ — в который раз — разрушается.

В 1930-е гг. антрополог Жермен Тийон изучала обычаи берберов. Наблюдала за их поведением, мимикой, анализировала одежду, предметы быта, особенности перемещений и поняла некоторые нюансы психики и культуры аборигенов. Она очень полюбила этих молчаливых людей, окруживших ее своей заботой. Когда она примкнула к Сопротивлению, то вместе с участниками «Сети музея Человека» была арестована и отправлена в Равенсбрюк. Чтобы смело перенести утрату свободы, унижение и постоянный риск смерти, имея в памяти базу проверенных кодов безопасности, она продолжила свои исследования в лагере. Жермен фиксировала перемещения, мимику и жесты эсэсовцев и каждый вечер объясняла в бараке товарищам по несчастью то, что ей удалось понять. Такая же заключенная, Женевьев де Голль, рассказывает, насколько это поддерживало их [169] . Ежедневные беседы стали причиной возникновения дружеской приязни в абсолютно ужасном контексте. Смысл, который придавали кошмарным фактам наблюдения Жермен Тийон, позволили женщинам не сломаться в заключении. «Когда мы знаем, что нужно делать, враждебная сила не способна нас раздавить». Сразу после войны обе женщины, пережившие травму, оказались лицом к лицу с необходимостью строить будущее в социуме. Их собственные раны сделали их альтруистками, чувствительными к любому проявлению несправедливости и страданию. Представление о былом несчастье выглядело на графике, как кривая, постепенно спускающаяся вниз, — это произошло в тот момент, когда им пришлось вновь учиться жить среди людей. Этим женщинам никогда не было стыдно за время, проведенное в заключении.