Только вечером удалось мне опять увидеть его. Я вернулась разбитая с первой непривычной работы — мытья полов на большой даче, обращенной в казарму, долго лежала не шевелясь на своем жестком ложе. А когда встала, чтобы расправить ноющие члены, увидела в глубине подвала склонившееся бледное лицо графа. Он внимательно перелистывал маленькую книжку, и по формату я догадалась, что это Евангелие.

Не сразу открыл он мне свою мысль. Мы сталкивались и говорили отрывочно. И всегда удивляла меня безучастность и равнодушие, с каким он скользил по всему. Но был такой час среди дня, когда в нем пробуждался интерес к земному и тоска по нем, — и бывал он тогда трогателен и жалок.

В два часа приносили обед заключенным, и задолго до этого становился он у решетчатых дверей, прильнув лицом к перекладине, и с жадным нетерпением смотрел наверх. Так звери в клетке тоскливо ждут часа кормления. Но не обеда ждал граф, а тех, кто приносил его. У него было пять детей, и они по очереди, по двое, приходили ежедневно. И был миг недолгий, когда, остановившись над входом в подвал, они передавали котелок и хлеб солдату, и в это время отец видел их, и они встречались с ним глазами, кивали ему и уже должны были отойти, уступая место другим. Старшая дочь его, не по годам вытянувшаяся, пятнадцатилетняя Ксения, с бледным тревожным лицом и выбивающимися из-под берета волосами, — приходила чаще всего. Она приводила за руку маленького брата или младшую сестру. Иногда являлись два средние мальчика. Лица у них были испуганные; они выросли из своих матросских пальто и тщетно старались запрятать иззябшие руки в карманы. Таким образом отец видел их всех по очереди и знал, что они здоровы.

Однажды я встала рядом с ним.

«Мне кажется, что у них истощенный вид, — сказал он, — я боюсь, что они плохо питаются».

— А на что они живут? — спросила я.

— Продают, что осталось. Этим заведует Fraulein. Я знаю, что она сделает все, что можно, но все-таки беспокоюсь, уж четыре дня Гриша не приходит… Вот! Вот они!

Он оживился. Нежностью засветились глаза его. Тоненькая, нервная, неестественно высокая девочка с маленькой сестрой.

— Опять нет Гриши!

Она передала солдату кастрюлю и глазами тревожно впилась в нашу тьму.

— Что Гриша? Не болен? — крикнул отец.

Она вздрогнула и, волнуясь, начала говорить, но кто-то уже оттолкнул ее в сторону. А на графа прикрикнул часовой в дверях. За этот вопрос мы все поплатились. Запретили родственникам приближаться к дверям. Должны были сдавать еду в сторожке, не доходя до подвала, и мы перестали видеть своих.

Граф не говорил почти ни с кем, часами сидел один, или полулежал на своем месте. И только по вечерам подсаживался к лампочке с Евангелием в руках. Я уже не удивлялась этому. Я забыла, потеряла прежний облик его, с которым так не вязалось то, что он делал теперь. Не видя его в течение двух дней, я пробралась вечером к его углу и застала его лежащим под пледом: у него был озноб.

— Думаю, что это лихорадочное состояние от ноги, — сказал он, — у меня образовалось нагноение.

— Уйти?

— Нет, посидите. Мне хочется говорить. Я ждал вас. Он подвинулся, и я присела рядом.

— Теперь вы мне скажете? — спросила я.

Он приподнялся на локте и приблизил лицо ко мне.

— Вы понимаете, что это очень трудно сказать? Боюсь, вы не поймете. Вы что хотите знать?

— Все, что можно. Каким вам представляется загробный мир во сне? Какое открытие вы сделали?

— Да, открытие… Знаете, вчера я прочел в Евангелии — мне здесь один знакомый дал. Прежде я никогда его в руки не брал. Так мне попалось у Иоанна: «Познать истину и истина сделает вас свободными»… И вот, мне кажется иногда, что я познал истину.

Он говорил, как бы шутя, и усмехнулся на этом слове, но я знала, как важно для него то, что он собирался сказать. Голос его изменился и перешел в нервный взволнованный шепот.

— Раз во сне я ощутил, что от меня отпало время, или я выпал из него… Понимаете? Ведь мы все время замкнуты во времени, нет выхода… Ну, и это было такое блаженное состояние, что, проснувшись, я попробовал опять его вызвать. И мне удалось. И теперь я часами забываю решительно все.

Граф переменил положение и опять зашептал оживленно.

— Я, как беглый, не помнящий родства, — от всего свободен! Ведь все страдания и желания наши и унижения, какие мы здесь терпим, — все в рамках времени. Откиньте его — и все отпадет. И видишь другое, что время заслоняло собой… — Голос его пресекся.

— Бога? — шепнула я.

— Да… Мне кажутся дикими разговоры о Боге среди обыденной жизни. Там Его нет. И Евангелие непонятно и бессмысленно, если его читать и стараться понять среди нашей жизни. Это сумасшедшая книга. И потому так трудно ее понять. Христос дает ответы вне времени, а спрашивают его люди, которые не могут перейти эту черту. И потому кажется, что они говорят о разных вещах и не понимают друг друга.

Все больше волновался он, повторял часто уже сказанное, силясь уяснить свое чувство, для него самого чудесное. Не ново было то, что он говорил, важно, что он сам в себе открыл это, и что это было спасительным окном, открывшимся на волю. И мысли, неопытные в этой области, медлили и колебались перед каждым шагом вперед, как бы ощупывая друг друга во тьме. И именно в нем, так уверенно судившем раньше о своих земных делах, эта робость и изумление были трогательны и мучительны до слез.

— Я верю, что это и есть то, что люди называют раем, — сказал он, — если этот выход длителен, без возвратов к жизни…