Мне было лет 13, когда моя школьная подруга, жившая на соседней даче, пришла однажды утром и взволнованно вызвала меня в сад.

«Вчера приехала сестра, — зашептала она, — пойдем, я хочу, чтоб ты ее увидела».

Эта старшая сестра Нина была предметом ее обожания, она часто рассказывала о ней, и все в ее взрослой, замужней жизни казалось таинственным и влекущим. И я любила слушать о ней.

«Она приехала с мужем? Надолго?» — спрашивала я, выходя вслед за ней из калитки сада.

«Она навсегда приехала. Она без мужа. Пойдем, я тебе расскажу…».

Она увлекла меня в огород к канаве, заросшей крапивой. Это было любимое место наших бесед, где нам никто не мешал. Мы сели на грядке капусты у самой канавы.

«Я слышала вчера. Они думали, что я сплю. Она долго сидела у мамы в спальной и плакала, и говорила…».

«Плакала? О чем?» — Душа моя жадно ширилась навстречу тайне.

«Она говорила, что больше не вернется к мужу, что он разлюбил ее, что он ей… — она замерла на миг, — что он ей изменяет…».

Изменяет!? О, какими красками, какими тенями оделась вдруг жизнь, сверкнув на миг ужасами и чудесами незнакомого мира. Так будет и со мной?

«А как он ей изменяет?» — спросила я робко.

«Я не совсем поняла. Она говорила, что было какое-то письмо и что он не отрекся. Так и сказала. И очень плакала. А мама утешала… Ты хочешь ее видеть?»

«Хочу. Но как же, если она плачет?»

«Сейчас она не плачет. Она читает в беседке, одна. Пойдем. Только не говори ей, что я тебе сказала».

Она сжала мне руку, и мы пошли в сад, сгорая от любопытства и жалости.

В беседке, заплетенной душистым горошком, сидела Нина в голубом капоте, небрежно причесанная, с платком на плечах. На коленях ее лежала закрытая книга. Она показалась мне прекрасной, и, остановившись благоговейно на пороге беседки, я думала, глядя на нее: Так вот какие бывают те, кому «изменяют»!

«Это моя подруга, — сказала Катя, подходя к сестре, — та самая, о которой я тебе писала»…

Мы обе молча стояли перед ней.

«Так вы очень дружны? — сделав над собой усилие, проговорила она наконец. — Это хорошо». — И раскрыла книгу. Я поняла, что ее тяготит наше присутствие и вдруг спросила:

«Вы любите васильки?»

«Люблю», — сказала она.

«Я вам принесу, я много соберу вам! — с жаром воскликнула я. — Мы хотели сейчас идти в поле».

И хотя мы совсем не предполагали идти туда, и до поля было далеко, и день был жаркий, но Катя сразу поддержала меня. Мы рвали цветы усердно, страстно, под жгучими лучами солнца, и только, когда руки были полны и не могли охватить больше, — вернулись домой. Нины уже не было в саду; она ушла в дом, и занавеска в ее окне была спущена. Мы долго стояли под окном и, наконец, решили положить цветы на подоконник, чтоб она знала, что это ей.

Не знаю, заметила ли она их, но на следующее утро я уже одна, без подруги, с любовью составляла новый букет, — на этот раз из тонких травок, из ковыля, бессознательно подбирая и вплетая все самое нежное и трепетное в свой дар, боясь ярким цветком оскорбить ее печаль. Мысли — сострадательные и восхищенные — льнули к ней неустанно. Так страшно и заманчиво было думать об ее горе. Это горе было приманкой, к которой тянулась моя душа, — бессознательно, как тянется весь мир, всеми красками и звуками играя вокруг.

Раз вечером я встретила Нину одну на опушке леса, — она шла медленно, закутавшись в тальму и низко опустив голову. Еще издали узнала я ее в надвигающихся сумерках, сердце забилось, я сошла с дороги и встала за деревом, напряженно думая: ну как же? Что мне сделать? Милая, милая… Она села на пень, продолжая глядеть вниз и чертя зонтиком по траве, — все думала свое. И я замирала от волнения в нескольких шагах от нее. Мне казалось, что весь мир хочет говорить через меня, что я буду преступной, если не воспользуюсь и смолчу. Но что сказать? Что все пройдет? Или что она прекрасна? Или просто, что я люблю ее? Все это так неважно, что он, один он, ее муж, разлюбил, или «изменил», когда перед ней еще вся большая, интересная жизнь. И казалось, что нельзя подойти к ней с пустыми руками, — только цветы дают право нарушить святость ее одинокой печали. Растерянно искала глазами вокруг, и, увидя в траве шелковистого червячка, засветившегося искоркой, осторожно, вместе с листом, понесла его ей. Я положила ей на колени листок с зеленой звездочкой и опустилась перед ней на траву.

— «Это светлячок, — сказала я. — Мне хотелось бы, чтобы вы вложили его в волосы, вы стали бы сказочной принцессой».

И в ответ на ее молчание продолжала: «Вам не холодно? Вы не боитесь одна в лесу, когда темно?»

«Какая заботливая, милая девочка», — сказала она, проведя рукой по моим волосам. Я задрожала от этой ласки и схватила ее руку.

«Я очень люблю вас, — сказала я возбужденным шепотом. — Мне так жаль вас. Но ведь вы не всегда будете грустной? Я знаю наверно, как хорошо все будет…» И оборвала, боясь, что сказала лишнее, нескромное.

Она молчала, и я плохо различала ее лицо в темноте. Но рука ее лежала в моей — покорная и нежная. Этой рукой она отдавала мне свою тайну, и сердце мое горело гордостью.

Прибежала Катя, искавшая сестру, удивилась, застав нас вместе, завидовала мне, и мы молча отправились домой.

Так шли, полные поэзии и грусти, летние дни и вечера. И если сама Нина не веселела, то богаче становилось все вокруг нее, всюду несла она очарование затаенной, лелеемой печали, все становилось значительнее, тронутое ее «тайной». Потом в один из дней она внезапно уехала, а вслед за ней и вся семья Кати. Так и не узнала я дальнейшей судьбы ее, и она осталась в памяти, как жертва неотвратимого зла, как образ кроткой оскорбленной любви, вокруг которой восхищенно теснится забытый ею, но не изменивший ей мир.