Я показала ему твою поэму, чтоб объяснить, откуда у меня это название. Он сел рядом со мной на скале и стал читать ее, частью про себя, частью вслух, делая отметки карандашом. Посылаю их тебе, — ты увидишь, что он читал с большим вниманием, сосредоточенно, даже с любовью.

Не знаю, часто ли тебе удается затрагивать так струны чужой души. Он спросил меня, понимаю ли я твою поэму. Я ответила: нет, но что я люблю читать ее, потому что ты — мой друг и потому, что я верю тебе во всем. Он сказал, что это произведение тщательно защищено от чужого прикосновения, что оно как бы нежными лепестками прикрывает твою душу, и что в этих бережно свернутых лепестках таится гигантская сила. Вдохновение пророчески поднимает твои крылья, но так как мир слишком грязен для твоих детски чистых предчувствий, то ему не удается сдернуть целомудренный покров, окутывающий твою фантазию и твой глубокий философский ум.

Мне ужасно понравились его слова. Он провожал меня до дому, и по дороге я должна была рассказывать ему о тебе, о нашей дружбе, о твоей наружности. И я сама в первый раз поняла, как ты прекрасна. Мы увидели вдали молодую, белую, серебристую березу с поникшими ветвями, выросшую в расщелине каменного утеса. Ветер нежно колыхал ее, и она клонилась в долину. Говоря о тебе, я невольно показала на нее, и герцог спросил:

— Ваша подруга похожа на эту березу?

— Да, — сказала я, — да.

Тогда он захотел пробраться к ней, чтобы вблизи рассмотреть тебя, но утес был так крут и отвесен, что невозможно было подняться на него. Он сказал, что в таких случаях надо довериться Фалесу, — он сумеет всюду найти дорогу.

— А какие у нее волосы? — спросил он.

— Темные, блестящие, и вьющимися мягкими локонами падают ей на плечи.

— А глаза?

— Как у Паллады, голубые, огненные и в то же время спокойные, влажные.

— А лоб?

— Нежный и белый, как слоновая кость, открытый, небольшой, но широкий, как у Платона. Ресницы такие густые, что переплетаются между собой; брови, как два черных дракона, которые меряются зорким взглядом, грозят и готовы выпустить когти. Они стоят на страже и охраняют нежный взгляд ее глаз.

— А нос? А подбородок?

Так должна я была все описать ему, а береза стояла перед нами, как сказочная, вся пронизанная золотом, обласканная солнцем, и так нежно клонилась, послушная струям утреннего ветра и радостно колыхая свои зеленые волны в голубом небе, что я больше не могла отличить, что еще общего между вами и что разного.

Фалес первый несколькими прыжками достиг березы, потом герцог добрался до нее. Я осталась, я легко могла бы последовать за ним, но мне не хотелось быть там при нем. Он вырезал какие-то буквы в коре, совсем внизу, у подножья дерева и сказал, вернувшись, что она будет называться деревом дружбы, и что он тоже хотел бы быть нашим другом. Я согласилась. Право, не стоило с ним спорить и придавать этому значение. На зиму он уедет во Франкфурт, и потом, такому важному человеку легко забыть свои слова среди многих дел и развлечений. А главное, он болен, у него редко бывают здоровые дни, и ему нельзя отказывать в целебной радости и утешении.

Прощай! Тебя, быть может, займет эта история с герцогом; прилагаю его приписку к твоей Immortalita. Про него говорят, что он очень умен, насмешлив, и поэтому многие боятся его, хотя он при этом великодушен и добр, но люди не хотят иметь с ним дела из страха, что в его дружбе кроется тайная насмешка. Как это глупо! Надо мной могут смеяться сколько угодно, и мне будет только приятно, что я вызываю веселость.

Ты спрашиваешь меня, очень ли я люблю наследную принцессу? О, Каролина! Она мне, правда, нравится больше других женщин, которых я встречала до сих пор, кроме тебя и бабушки, — вы самые благородные из всех. Все, что есть лучшего во мне, влечет меня к тебе, связывает с тобой, — да и с кем другим могло бы мне быть так хорошо, как с тобой?! Разве с принцессами можно так играть, лежать на земле в лунном свете, выдумывать сказки, как мы с тобой в зимние вечера, и петь, и молчать…

Помнишь, я хотела тебе раз заплести волосы и стала их расчесывать в темной комнате, а ты в это время читала песни Оссиана. Я расчесывала волосы и в душе неслышно повторяла за тобой страшные слова песни, и слезы у меня стояли в горле, и я боролась с собой и не хотела показать тебе, как во мне отдавались и пели эти строки:

Как часто пела я это потом, и какие новые чудные мелодии придумывала для этой песни. Я спою их тебе, когда мы увидимся. Господи! Как ты могла думать, что я люблю наследную принцессу больше, чем тебя?!

Сегодня она просила меня спеть ей что-нибудь под аккомпанемент гитары, она слышала под окном, как я пою. Я очень смутилась, потому что герцог был тут же и так смешно сжал губы и сказал, что у меня прекрасный голос. Мне так хотелось отказаться, но я чувствовала, что это будет грубо. И мне вдруг пришла мысль, которая поддержала меня. Я принесла твое стихотворение «Дартула» и стала перелагать его в песню. Сначала я очень смущалась, но любимые слова уже взволновали меня, и голос звучал увереннее и глубже, особенно когда я дошла до того места, которое знаю наизусть.

Помнишь, как ты сочиняла его? Мы сидели в темной комнате, и ты сказала мне: «Запомни эти четыре строчки, пока принесут лампу, а я буду придумывать дальше». И я все повторяла про себя эти четыре строчки, пока следующие четыре не были готовы, и ты их тоже доверила моей памяти, а сама плыла все дальше и дальше по безграничному океану. Милая, — разве это не было удивительно? С кем же, когда могу я пережить лучшие минуты?

Мне кажется, что вся жизнь человеческая сводится к жажде ощутить, воплотить, проявить себя в другом. До встречи с тобой я ничего не знала, я слышала слова: дружба, друг, но никогда не думала, что в этом целый новый мир. Когда кто-нибудь становится дорог, надо сосредоточиться, собрать все силы души, чтобы понять его, надо забыть себя совсем и погрузиться в созерцание. Мне кажется, что самого замкнутого человека можно понять из одной его внешней оболочки, если любовно всматриваться в него. Тебя я сразу восприняла, как музыку, и притом близкую, вечную, давно слышанную. Ты такая задумчивая, рассеянная с другими, — я не знаю, почему. Ты как будто спишь среди жизни. Я знаю, что ты наяву не могла бы быть такой тихой и покорной с людьми, — тебя смутили бы и испугали их безобразные лица. Я помню, я видела раз во сне, что все люди — отвратительные маски, и пробуждаясь, крепко сжимала веки из страха увидеть это наяву, когда открою глаза. И ты также закрываешь в жизни глаза из великодушия, не хочешь видеть, какие люди, не хочешь, чтоб в тебе поднялось отвращение к ним, к ближним. Ты хочешь остаться близкой им, и стоишь среди них дремлющей, мечтающей и улыбаешься во сне, и все вокруг представляется тебе несущейся мимо пляской призраков. Со мной ты бываешь как будто пробужденнее, явственнее, — ты как бы открываешь глаза и решаешься смотреть на меня прямо.