Обрадованные сельчане повернули назад к уцелевшим на этот раз домам.

Больше ни одна женщина не восклицала: «О, аллах! Корова моя — это гостья твоя!»

Вести о поимке Алигоко Вшиголового, суда над ним и позорном конце князя, вести об удивительной тайне панциря и происхождении того юноши, который, оказывается, считался «сыном матери, его никогда не рождавшей», вовремя достигли ушей Нальжан и Саны и их соседей. Вовремя — это значит до возвращения Канболета и Куанча.

Кубати отказался ехать с ними наотрез. Не желал он снисходительного к себе отношения. Конечно, чуткий Тузаров понимал, что парень не сомневается в своем аталыке, что «гордыня» его наиграна. Парню просто необходимо побыть без опеки старших.

Кубати уехал вместе с Нартшу. Рвался туда же и Куанч, но Тузаров не отпустил его.

— Почему же ты отпустил Кубати?! — возмущался Куанч.

— Потому что это было бы все равно, что у человека, который пошел танцевать, потребовать немедленно вернуть одолженные ему штаны.

— Ага! — понял веселый, честный и немного шумный Куанч и добавил тихо, с озабоченным вздохом:

— Что же, пусть потанцует…

Сана грустила и мечтала. Колечко, подаренное Кубати, начала носить открыто, а чувства скрывала, как сноха имя деверя. Сочинила песенку на тот случай, если ее захотят проверить, сумеет ли она не называть имен своих родичей, чтоб злые духи остались в дураках:

Прошло четыре года.

Тузаров отстроил новый дом на отцовском пепелище и надвинул шапку на брови — женился. И желали им с Нальжан дружными быть, как волос с медом сцепившись, нажить столько добра, чтоб даже «дымоходная труба у них из добротного была серебра». А отдельно Нальжан желали, чтоб шитье ее по швам не поролось, чтоб весела была (наша пелуанша), как козочка, ласкова, как овечка, плодовита, как курица, щедра, как земля, а сердце чтоб, как огонь, горячее у нее было.

Сана жила с ними и все ждала своего Кубати. Куанч остался в емузовском доме, стучал там молотом по наковальне.

У Канболета выросла красивая окладистая бородка, которую Нальжан ему аккуратно подстригала. На пирушке, устроенной, согласно обычаю, в честь решения отпустить бороду, присутствовал Джабаги Казаноков. Приезжал и Нартшу. А упрямец Кубати пока не появлялся.

Уже и Нальжан была согласна отдать за него племянницу: Канболет уломал ее с трудом. Первое время она протестовала:

— Я согласна, тха, сыном его назвать, но не кинжал простолюдина должен разрезать шнуровку, которая стягивает коншибу моей племянницы!

Канболет встречался с каном, спрашивал, когда же у парня перестанут чесаться подошвы и он вернется в дом Емуза, принадлежащий теперь «одному Кубати». Говорил Канболет и о девушке.

Парень хмурил брови, топорщил черные, свисающие по уголкам твердого рта, усы и бубнил что-то насчет того, что, мол, «из милости данное — впрок не идет», зная преотлично, как Тузаров, да и Нальжан к нему относятся.

В одной из стычек погиб Нартшу, и тогда Кубати имеете с Жарычей, которому пуля изуродовала ногу, осел наконец у себя в усадьбе и с упоением отдался почетному ремеслу кузнеца-оружейника.

Жарыча ходил за домашним скотом. Он сально постарел и сильно хромал, но никогда не расставался с оружием.

Так и прошло четыре года.

Весной 1711 года князь Александр Бекович Черкасский, капитан русской гвардии, личный друг и советник Петра Первого, ехал по восточным делам в Кабарду. С важной миссией ехал.