На просторном дворе Бабукова горели костры, медные котлы были уже сняты с огня и над ними клубились вкусные ароматы вареной телятины, пшенной каши и бараньего ляпса, приправленного луком и чесноком. Несколько парней раскладывали на трехногих круглых столиках куски горячего мяса и, сломя голову, неслись с этими столиками в дом, в гостевую комнату, ярко освещенную смолистыми факелами. А у костров оставался народец попроще — крестьяне. Они тоже веселились: на их долю хватало и требухи, и мослов, и даже ребер с пашиной. Хотя резать им пришлось своих же овец, а варить и жарить лучшие куски для важных гостей Хагура, тлхукотли были довольны. Ну не сегодня, так завтра зачешутся и у них левые бока — это значит получать скотину. Бабуков вернется, наконец, из очередного, набега с большой добычей (пока ему не везло), пригонит неисчислимые стада и каждого одарит щедро. А пока — сиди у костра, прихлебывай горячий жирный ляпе и отводи душу в беседе с приятелями.

Люди Хагура увидели всадника в панцире, когда он уже спешивался. Кто-то принял у него поводья и повел лошадь к коновязи, а вся компания, сидевшая за ближайшим из костров, вскочила на ноги и замерла в нерешительности: кто такой пожаловал? Как будто и простой человек, а доспехи — княжеские.

Адешем усмехнулся:

— Что, не признали во мне такого же гуся, как и вы? Этот фазаний наряд, — он щелкнул пальцем по панцирю, на котором играли блики от пламени костра, — носить не мне, а моему тлекотлешу Каральби Тузарову. Ну а теперь начнем снова и по правилам, — Адешем шагнул вперед и вежливо сказал:

— Гупмахо апши!

— Упсоу апши!

— Просим к нашему огню!

— Окажи нам честь — будь гостем!

Старший по возрасту, примерно одних лет с Адешемом, поднес табунщику деревянную чашу с махсымой. Адешем молча принял ее и выпил до дна. Самый молодой участник компании тут же наполнил чашу снова, и Адешем с поклоном вернул ее старшему. Теперь можно было садиться. Доску с разложенными на ней кусочками мяса, просяных лепешек и сыра пододвинули поближе к гостю.

Адешем неторопливо ел и пил, нисколько не смущаясь тем, что его сотрапезники как-то приумолкли и украдкой разглядывали панцирь. Потом, словно спохватившись, старший у костра осведомился у гостя, здоров ли он, как доехал, благополучно ли живет его семья. Адешем воздал хвалу богу жизни Псатхе и задал в свою очередь такие же вопросы. Потом назвал свое имя, сообщил откуда и куда едет. Бабуковцы тоже стали словоохотливее. Старший, по имени Бита, сказал, что их степенный уорк устроил пир по поводу возвращения шестнадцатилетнего сына в отчий дом. Мальчик с пяти лет воспитывался в семье одного уорк-шао, а сегодня аталык [36] проводил своего кана к отцу. И проводил как полагается: парень явился в полном вооружении, на хорошем коне. За это Бабуков благодарит воспитателя, угощает его из своих рук. Бита помолчал немного, затем грустно добавил:

— А у нас теперь чешутся правые ладони: Хагур должен, по обычаю, одарить аталыка скотиной — не одним десятком быков, овец, лошадей, а кому, как не тлхукотлям, придется расплачиваться? Хотя бы помог ему, хозяину нашему, Ауш Гер, сделал бы для него удачным будущий набег на чьи-нибудь богатые земли…

— Нет, Бита! — возразил один из бабуковцев. — Говорят, сейчас — аллах самый сильный бог.

— Возможно, — согласился Бита. — Но лучше уважать всех богов, чем возносить молитвы одному, а других даже не помнить. Ведь остальным обидно будет. Недаром и в песне поется:

— Эй, добрый человек! — раздался вдруг над ухом Адешема чей-то вкрадчивый голос. — Хозяин этого дома приглашает тебя переступить порог хачеша.

Слегка захмелевший Адешем встал и направился к распахнутой настежь двери дома. «Зачем это мое не самое важное степенство там понадобилось? — подумал табунщик. — А-а! Понимаю! Панцирь…» И Старый крестьянин переступил порог хачеша. И пожелал присутствующим приятной компании. Взоры хозяина и его главного гостя — воспитателя хагуровского отпрыска, сидевших у ярко пылавшего очага, взоры гостей менее именитых обратились на Адешема. Стало тихо. Смычок пхапшины [37] застенчиво взвизгнул на самой тоненькой из семи струн, и музыка оборвалась.

— Подойди сюда поближе, еще бли… — голос Бабукова прозвучал, к его собственному удивлению, как-то взволнованно и глухо, в горле запершило, и Хагур поперхнулся, не забыв, однако, сделать знак рукой, чтобы наполнили большую чашу. — Подойди. Чтоб тебя на каждом шагу твоего пути подстерегали… удачи! — он протянул чашу Адешему.

Тот слегка опешил от столь высокой чести, но виду не подал. Пенистый напиток был очень крепок, посудина, налитая до краев, очень вместительна, но Адешем выпил все до капли и вернул чашу хозяину после того, как ее наполнили снова.

— Садись. Теперь садись, незнакомый путник! — уже своим, высоким и чистым голосом нетерпеливо предложил Бабуков и сам пододвинул старику низенькую скамеечку.

Адешем, вытирая грубым рукавом кептана седые усы, подумал: «Панцирю, надетому на меня, предлагают сесть. Значит, придется сесть и мне». А вслух он сказал:

— Покровительство богов да пребудет над крышей этого дома!

Бабуков решил, что он уже достаточно осыпал милостями простого крестьянина; продолжать относиться к нему как к гостю не хватило терпения.

— Откуда на тебе эта бора маиса? Что ты собираешься делать с панцирем? Кто ты такой?

Табунщик спокойно выслушал вопросы, мудро проглотил обиду и ответил:

— Меня зовут Адешем. Я вольноотпущенный. Живу на земле Тузаровых, на правом берегу Тэрча. Панцирь хочу отдать Каральби Тузарову — главе рода. Ведь он мой тлекотлеш…

— Где взял?! — повысил голос Бабуков. — Кто такой Тузаров и где живет, мы и без тебя знаем, — широкое лицо Хагура с маленьким кривоватым ртом и маленькими злыми глазами, похожими на тлеющие угольки, покраснело от возбуждения.