— Мне нравится, что никто не убит, — сказал Канболет.

Узкие хитрые глаза Нартшу весело блеснули при этих словах.

— Если в следующий раз наш молодой Тузаров будет сражаться не мешком, а женским платочком, то, пожалуй, он никого и не ранит.

— Хватит болтать! — рявкнул Шужей. — Надо собирать оружие.

Нартшу подошел с сидящему на земле Идару и снял с него аркан, а заодно и кинжал, и саблю, и зерцало — маленький нагрудный щит. Старый воин молчал, мрачно насупив брови. Шужей вертел в руках шишак, давший трещину от удара его алебарды, и тяжко вздыхал:

— Испорчен. Жалко. А ведь как раз на мою голову. У этого вот… кто его носил… такая же хорошая большая голова, как у меня.

Обладатель «большой хорошей головы» сам снял с себя оборонительные доспехи и начал помогать раненым. К нему присоединился и единственный счастливчик, который вышел из драки без единой царапины. Вислоусому и длиннорукому верзиле перевязывали плечо, чернобородому — шею, а тому джигиту, которого Канболет хлестнул кольчугой, обтирали лицо и прикладывали к коже мягкие тряпочки, смазанные медом.

— А где же Хагур? — спросил Тузаров и посмотрел вокруг. — Я должен вернуть хозяину его вещь.

— А вон там, на склоне холма, на зеленой травке, — откликнулся Нартшу. — Лежит, отдыхает…

Канболет увидел стоящую вдалеке лошадь, рядом с ней — и правда — лежал на земле Бабуков. Канболет поехал к нему.

Спешившись, он присел на корточки у головы уорка. Сплошная рана… Канболет вынул из-за отворота черкески кусок ткани и стал осторожно вытирать кровь. Порезов и ссадин было очень много, но все — неглубокие. Губы в трещинах, носовой хрящ сломан, а вообще — ничего страшного. Главное, глаза целы.

— А? Что? Как?

— Как? — переспросил Канболет. — А так. Подтелок забодал твоих быков. Только не беспокойся. С тобой был сын, что ли? Все живы.

— Почему? Вас только двое было?

— Нет, пятеро. Срамота.

— Ничего. Твои люди сражались хорошо. Почти все ранены.

Бабуков оттолкнул руку Канболета и приподнялся на локте. Увидел, как к нему бежит, задыхаясь, сын.

— Кольчугу свою забери, — сказал Тузаров. — Хочешь, помогу тебе надеть?

— Прочь! — прохрипел Хагур. — Довольно с меня позора!

— Шлем свой ты где-то обронил, а твой бердыш и коня мы забираем на память.

— Замолчи, именем Зекуатхи [42] тебя заклинаю! Лучше убей!

— Оставайся с миром, Бабуков. Да будет аллах к тебе милостив.

Канболет вскочил, не касаясь стремян, на коня, подхватил поводья хагуровской лошади и поскакал к своим друзьям. Те уже были готовы двинуться в путь. Нартшу, сверкая белозубой улыбкой, крикнул на прощанье:

— Не обижайтесь, доблестные бабуковцы! Оставшийся путь до селения пши Алигоко вам придется проделать пешком. Но для вас это будет нетрудно: вы пойдете налегке, не обремененные тяжестью оружия!

Только вернувшись домой, Канболет увидел наконец знаменитый панцирь. Сын отдал отцу мешок, порезанный в нескольких местах лезвиями ударявших по нему сабель, и коротко отчитался:

— Мы все целы. У них раненые есть. Пригнали восемь лошадей.

Тузаров кивнул головой и стал развязывать мешок. Канболет вдруг растерялся на мгновение, побледнел: а вдруг отец скажет, что не стоило рисковать из-за такого сомнительного приобретения…

Грубая ткань скользнула на пол. В свете факела и пламени очага голубоватым сиянием блеснула благородная сталь и засверкал рельефными выпуклостями золотой львиный лик.

Теперь отец побледнел, а щеки сына вспыхнули жгучим румянцем.

Глаза старшего Тузарова задержались на двух строчках старинной надписи: каждая строка — длиной с рукоять кинжала. Каральби вздохнул:

— Надо обязательно найти человека, который прочтет нам эти святые слова, начертанные в самой Мекке… А пока я все-таки съезжу к Хатажукову Кургоко…

Алигоко Шогенуков, словно разъяренный зверь, упустивший добычу, метался по своему просторному, богато украшенному хачешу:

— Беспомощные бараны! Дали себя остричь! Дали обломать себе рога!! Тузаровский мальчишка, чтоб ему захлебнуться собственными соплями, увез панцирь!

Пристыженные стояли у дверей Идар и Хагур. Бабуков, с еще не засохшими ссадинами на лице, с пустыми, ничего не выражающими глазами, покусывал израненные губы, и капельки крови текли по его подбородку. «Он этого так не оставит, алчный пши, — думал Хагур. — Еще много крови прольется из-за мысырского панциря…»