— Да не видел я там ничего, — спокойно сказал Кубати. — Ни панциря, ни наручей, ни налокотников…

— Стой! Ты над кем насмехаешься?

Подошел, а вернее, снизошел, не сдержав любопытства, чванливый ханский баскак.

— Это кто тут насмехается? Это кто тут ничего не видел? — стал грозно вопрошать Алигот-паша. — Это где тут… эта… налокотники? Хорошие налокотники или дрянные? Э?

— Мы тут спорим о том, сиятельный паша, куда мог пропасть панцирь, — уклончиво ответил Алигоко, не желавший посвящать сераскира в тайны своих взаимоотношений с юным Хатажуковым. — Да и вообще откуда он, этот панцирь, взялся там, на скале?

— А не тебе ли, князь, знать об этом лучше других, — сузил глаза Алигот. — Кто кричал на все ущелье: «Мой! Мо-о-ой!» Что ж ты теперь молчишь? Говори!

Зариф и Джабой развели тем временем большой костер и сушились у огня. От их одежды клубился пар. В наступивших густых сумерках оранжевые отсветы пламени заиграли на обращенном в сторону костра жирном лице Алигота, и теперь оно казалось более злым и капризным, чем при дневном свете.

— Мне просто почудилось, что это бывший мой панцирь, — хмуро пробормотал Шогенуков.

Но Алигот, как и все не умные, но по-своему хитрые люди, был недоверчив и подозрителен:

— Мутишь, князь, воду в своем роднике!

— Чем прогневал я…

— Ладно, ладно, доблестный и прямодушный черкес. После поговорим. А может, завтра панцирь появится снова? — Паша неожиданно обратился к Кубати:

— Ты как считаешь, юнец лукавый, э? Появится или нет?

— Если будет на то воля аллаха, — скромно ответил Кубати.

Алигот озадаченно уставился на парня — никак, он его не мог понять.

— Ну ладно, — сказал паша после некоторого раздумья, — если будет на то воля аллаха и если пши Алигоко поторопит своих дармоедов, мы сможем наконец, утолить голод.

Трапезничали молча и без удовольствия. Потом запалились спать в наспех выстроенном шалаше. Поставленный на ночное дежурство Зариф связал Кубати руки и прилег рядом с ним на брошенную на землю бурку. Скоро он спал безмятежным сном праведника. Во сне улыбался. Ему снилось, как он снимает богатые доспехи с целого войска убитых врагов. Снимает и по-хозяйски складывает на телегах, вытянувшихся длинной вереницей по краю широкого поля. В одну телегу Зариф луки складывает — добрые луки, из тиса вырезанные, тисненой кожей, костяной и перламутровой инкрустацией украшенные. В другую телегу — сабли в; ножнах роскошных с серебряной чернью, с золотой филигранью, а клинки — в Дамаске сделаны или у румов где-то, а еще и паленом русском городе Златоусте. В третью телегу — ружья и мушкетоны замковые, пистолеты, в четвертую — мисюрки с бармицами, ну и там дальше, в остальных арбах, повезет Зариф кольчуги и панцири, зерцала и щиты, груды одежды хорошей и зелье огнестрельное — порох. А ко всему да к этому — целый табун лошадей погонит Зариф к себе, на лесистые берега Куркужина. Покончено теперь будет с его захудалым житьем, побогаче самого Вшиголового станет…

Доблестному сераскиру снилось, как он ползет на четвереньках по пыльным и душным коридорам ханского дворца в Бахчисарае. Он уже устал, поясницу разламывало на части, но кто-то страшный и упорный все время подбадривал Алигота пинками в зад, заставляя двигаться быстрее. Паша знал, что его ждет грозный хан, и спешил изо всех сил, отчаянно потея и задыхаясь, но коридоры, галереи, лестницы — все это превратилось в какой-то немыслимый лабиринт, конца пути не было, а пинки в зад становились все чувствительнее…

Самый глупый сон оказался у Джабоя. Он увидел себя голым, но обросшим густой бараньей шерстью. Было ему тепло и совсем даже удобно, но тут появился Алигот-паша с ножницами для стрижки овец.

— Хоть ты и таубий бараний, хоть ты и аксюек [142] , а с шерстью расстаться обязан!

— Не надо! — кричал Джабой. — Я ведь замерзну.

— Ничего! Другие бараны не мерзнут, не замерзнешь и ты. А потом у тебя новая шерсть отрастет, и тогда я тебя снова обстригу.

Джабой хотел бежать, но не мог с места сдвинуться — ноги, казалось, вросли в землю…

Шогенуков почти всю ночь «провел» в гареме. Его окружали нежные и невесомые девушки, похожие на райских гурий. В руки они не давались, ускользали, подрагивали зыбким миражным маревом и таяли в воздухе. Они играли на каких-то сладкозвучных музыкальных инструментах, с ласковой кокетливостью улыбались князю и тихонько напевали:

Кубати с трудом уснул уже после полуночи и до самого утра спал крепко, без всяких сновидений…

Время для Алигота-паши было в последние дни очень дорогим. Он понимал, что находится в положении беглеца, спасающегося от погони. Сегодня он тем не менее не слишком торопился. Верил почему-то, что вновь увидит диковинный панцирь. Чутье богатого сквалыги ему подсказывало: эта вещь — настоящее сокровище. Загадочное поведение Шогенукова тоже наводило на некоторые мысли.