Англия признала Фроста известным поэтом в сорок лет. Впереди еще полжизни. До глубокой старости он продолжал писать стихи (явление крайне редкое у поэтов его толка), что, конечно, объяснялось внутренней чистотой его бытия. Для него в этом был смысл жизни. Не лишенный практической сметки, он довольно умело вел свои дела. Он по-прежнему называл себя фермером, владел в Новой Англии пятью фермами, полученными им по наследству, но мало бывал на них. Подобно большинству крупных писателей, особенно тех, у кого возвышенное представление о своем призвании, Фрост был весьма деловым человеком, значительно более деловым, чем обычный фермер (и между прочим куда более деловым, чем Уэллс или Арнолд Беннетт, которые кичились своей практичностью). От своих издателей он вначале получал ежегодное пособие, а затем, когда ему уже было лет пятьдесят, его поэзия начала приносить доход, не очень значительный, но, вероятно, больший, чем у любого из поэтов того времени, писавших по-английски, за исключением Т. С. Элиота{217}. В своих деловых отношениях он был абсолютно честен. В общем-то, его издатели хорошо зарабатывали на нем, и он, будучи здравомыслящим человеком, даже одобрял это. Однако действительным источником его благополучия были, конечно, американские университеты…

Фрост был крупной фигурой среди писателей и поэтов, находившихся на службе в учебных заведениях. Являясь профессором в Мичиганском университете{218} и Амхерстском колледже{219} (в последнем ему в течение многих лет щедро платили, предоставляя возможность проводить во Флориде зиму, что благотворно сказывалось на его здоровье), он до восьмидесяти лет преподавал. Он прочитал цикл блестящих литературных лекций почти во всех больших американских университетах, получил столько почетных званий, что вряд ли с ним сравнится какой-нибудь другой писатель (Фрост уверял, что не знает, сколько у него почетных степеней и званий, но как будто всего их было около пятидесяти. Рекорд на все времена и для всех жаждущих поставил, очевидно, американский президент Герберт Гувер, у которого их было восемьдесят восемь).

Все это могло стать пагубным для многих писателей, но на Фросте это не отразилось. Вероятно, жизненный комфорт и деньги не так уж много значили для него; в этом отношении он был так же нетребователен, как и Г. Г. Харди.

Фросту прежде всего нужна была духовная поддержка, и он находил ее у студентов в колледжах. Иначе он бы вовсе не приходил туда. Это говорит о том, какую важную роль в его творчестве сыграли американские университеты.

В свою очередь и он многое им дал, и не только престиж своего имени. Все его лекции были исполнены мудрости, порожденной сложностью, богатством его натуры — в частности, он был одним из интереснейших рассказчиков о поэзии (немного в меньшей степени — о других формах литературы). Так что я, хотя мне было уже более пятидесяти лет, — что еще удивительнее, — слушал его, как молодой человек.

И все же были в его жизни парадоксы. Ни один профессиональный писатель не тратил так много времени на преподавание. И это продолжалось до глубокой старости, чего не бывало ни у кого из профессиональных писателей.

Ему было трудно ладить с академическим литературоведением (с учеными других отраслей науки взаимоотношения у него были лучше), да и литературоведам было нелегко с ним. В академических кругах Фрост не получил признания, которого так страстно желал, и, за небольшими исключениями, его там до сих пор еще не признали.

Фрост был истинным художником, совершенно честным и правдивым, хотел писать хорошие стихи. Ничто не могло бы заставить его писать о том, что он считал дурным. Он никогда не позволил бы себе напечатать стихи, которые его не вполне удовлетворяли. Всю свою жизнь, более долгую, чем у Гёте или Томаса Харди{220}, самую долгую творческую жизнь поэта, какую только можно себе представить, он твердо придерживался своих собственных правил. В них он всегда был прост и благороден. Где-то в самых нижних пластах этой изменчивой, непостоянной натуры залегла твердая порода.

Таким он оставался до самого конца, с неуемной жаждой, которую никогда нельзя полностью удовлетворить, — писать хорошие стихи. Ему также хотелось, чтобы их считали хорошими. В этом он мало отличался от других поэтов, разве что его желание было сильнее. Но в то же время он хотел быть признанным на своих собственных, вполне определенных условиях. Восторженные аудитории, деньги и почести — все это было для него только отделкой, украшением, а не настоящим признанием. Он хотел, чтобы его считали поэтом, уж во всяком случае, не меньшим, чем Т. С. Элиот, но понимал, что этого нет. Будучи очень гордым и завистливым, он не мог подавить в себе зависть к Элиоту, который получил такое полное признание, которое только может быть у поэта в истории. Такого признания у Фроста не было. Уже в очень преклонных летах, став величественным патриархом, он все еще сохранил юношеские амбиции, неукротимость и юношескую страсть.

Вот почему Нобелевская премия так непомерно много значила для него. У Фроста было великое множество наград, но эта награда была важна вдвойне, тем более, что она была и у Элиота. Стало быть, он тоже должен ее получить. Тут он стал жертвой явного заблуждения. Даже получение Нобелевской премии не принесло бы ему того признания, какого он хотел, так как литературоведы все равно не изменили бы своего отношения к нему; ведь он по-прежнему оставался бы самим собой. Но пылкие люди не в состоянии оценить мудрые уроки литературной истории. Со страстной одержимостью Фрост хотел стать лауреатом Нобелевской премии по тем же причинам, по которым Г. Дж. Уэллс хотел быть академиком, членом Лондонского Королевского общества.

Из всех страстей человеческих наименее приятно созерцать зависть, в особенности когда она терзает людей значительных. Большинство из нас мучительно ненавидит ее в себе. Но, к несчастью, зависть — это профессиональное заболевание во многих областях нашей жизни, а особенно в искусстве. Причины этого очевидны. Критерий для оценки достижений в искусстве не столь отчетливо ясен, как в науке. Творчески работающий ученый обычно убежден в ценности своей работы в отличие от большинства писателей и художников. Я встречал двух-трех писателей, которые судили о себе с внутренней убежденностью (встречал я также и таких, которые с той же внутренней убежденностью считали себя не хуже Шекспира). Но уверенность в себе у писателя, поэта или художника — сравнительно редкий случай. Ее не было, конечно, и у Фроста.