– Ты же делаешь ей больно, сукин сын! – заругался Вольперт, но я молча обнимал Веру и целовал ее слезы на щеках.

– Это Любовь, ты понимаешь, – шептала она, а я только молча кивал и опять целовал эти соленые, как волны морские, слезы ее, как Правда земная, слезы, летящие вместе со мной в Никуда… Откуда никто не возвращался…

Я не знаю, может, прошла уже Вечность, может, прошло уже гораздо больше, чем сама Вечность, но Сирена продолжала лежать в гробу, а я вместо своей Веры обнимал один холодный воздух, едва освещенный свечами у самого гроба, лучами с тенями соединенные вместе со мной в темноту…

– Ну, что ты в самом деле, – обиженно вздохнула Сирена в гробу, – или, может, ты совсем рехнулся, раз обнимаешь воздух и целуешь?! Дурачок! Ей Богу, дурачок!

– Я целую мечту, – прошептал я и вышел в другую комнату через ядовито-желтую дверь, на которой был нарисован черный череп и написано слово: ЯД!

В ярко освещенной мертвенно-неоновой лампой комнате Вольперт прямо у себя на столе трахал мою плачущую Веру. Она все еще пыталась сопротивляться, но все уже было бесполезно, мгновенный животный оргазм превращал ее злую усмешку в слепую улыбку блаженной, нашедшей в безумном профессоре выход несчастной Любви.

Больные ведь не нужны здоровым, – подумал тогда я и молча вышел в другую комнату уже через белую дверь с большим черным кругом и точкою черной посередине.

Мужчина в черном плаще, кто он, охранник или помощник Вольперта, или просто ангел-хранитель, но он ничего мне не сделал, он просто стоял и глядел на меня как на случайно возникшее лицо в сером холодном помещении, на таком же сером бетонном полу.

– А можно я выйду отсюда?! – тихо спросил я у него, – ведь должен же быть какой-то выход?!

– А у тебя «мани» есть?! – так же тихо спросил он, оглядываясь по сторонам.

– Есть, только они там, – я махнул рукой в сторону следующей двери, – если выпустишь, все, что хочешь, отдам!

– А как твоя фамилия?! Ты помнишь?!

– Не помню, – всхлипнул я от ужаса.

– Тогда вспоминай, только не волнуйся, а то как же ты мне расписку-то дашь?!

– Да, я и как слова пишутся забыл, – заплакал я.

– Да, не волнуйся, я и сам за тебя напишу, ты только имя свое вспомни!

Мы стояли долго, сколько, я даже не помню, и так завороженно и глядели друг на друга, я вытащил из кармана какой-то клочок бумаги, но на нем было написано только одно слово: Бог! – с восклицательным знаком, и я все вертел этот клочок бумаги и думал, откуда он мог у меня взяться.

– Я не помню, – прошептал я, утирая ладонью слезу и возвращаясь обратно в ту же комнату, но уже через красную дверь, на которой было отпечатано перевернутое черное сердце. Вольперт, уже насладившийся Верой и ужасно довольный собой, держал ее у себя на коленях и курил, она тоже курила, обвив рукой его здоровую шею, но глядела каким-то отстраненным взглядом в потолок.

– Можно я тоже?! – спросил я.

– Что тоже?! – удивленно поднял брови профессор, стряхивая пепел между обнаженных ног Веры, на ее темный треугольник.

– Ну, покурю, – улыбнулся я сквозь слезы.

И Вольперт засмеялся, а Вера заплакала, а мне, хоть чуть-чуть, стало хорошо, ибо я впервые почувствовал, что все-таки Вера любит меня, пусть хоть капельку, пусть хоть самую малость. Как будто свежий ветер проник в мои легкие, как будто алое солнце, всходящее на востоке, посетило меня, мои глаза, и я вдруг понял, что где бы я ни был, меня все равно спасет лишь ЛЮБОВЬ, и что только с ней за мной придут и освободят меня…

Хотя бы потому, что я никому не делал вреда, а если и делал, то как все по инерции!

– Кто его выпустил?! – закричал Вольперт на человека в черном плаще, – неужели непонятно, что он быть может опасным!

– Как будто сквозь тяжелый сон раздались чужие голоса, а мне уже было все равно, – мою Веру оттрахали, а Любовь осквернили! И Надежду, суки, убили!…

Я уже не плакал, я стоял тихо и безмолвно, как статуя.

Потом меня втолкнули в пустую комнату, где ничего абсолютно не было, кроме голых стен, и тогда я лег на сырой бетонный пол, глядя вверх на тусклую лампочку, и впервые задумался о том, что сознание мое остановилось и что я могу как будто думать и думать о том, что я могу думать, в то время, как до этого я был вместе со своим нечастным сознанием полностью подчинен одному неумолимому року, как и стечению безумных обстоятельств, которые сменялись очень быстро, как кадры на пленке в кино.

Еще мне показалось, что мой разум перестал зависеть от Вольперта и что реальность и пустота этой комнаты – это одно и то же, и что я больше не намерен здесь находиться, а все равно нахожусь, будто в каменном мешке с одною дверью в Никуда, т. е. в Пустоту Вольперта…

Неожиданно дверь открылась, и я увидел Веру. Она была в черном плаще и курила сигарету с золотым мундштуком. На лице ее едва обозначилась грустная улыбка, обозначавшая не что иное как ее же собственный грех.

Ты, наверное, думаешь, что я болен? – спросил я тихо, боясь до нее дотронуться.