– О, как это глупо, – Яшанин всхлипнул и обхватил свою голову руками, – видно, сама судьба свела меня с Еленой, ведь такого, как я, полюбить невозможно! А она любила, а я в ответ проверил на ней свой страх Смерти, страх, который чарует и завораживает, и все время зовет туда! Я бы и сам ушел туда вслед за ней, но мне почему-то страшно! Ты не знаешь, почему мне страшно?!

– Нет, не знаю, – прошептал я.

– Тогда о чем я здесь с тобой говорю? – обиженно прошептал Яшанин и, быстро вскочив со стула, который был прикреплен болтами к полу, открыл дверь ключом, который ему дал за 100 рублей на время санитар, и вышел, прошептав мне на прощанье только одну фразу: Смерть никто не победит!

Из всех близких ко мне пришел только один Бюхнер. Он принес с собой 3 бутылки «Русского» пива, копченого леща, а еще своего любимого Тутанхамона в небольшой стеклянной колбе. Тутанхамон за это время значительно увеличился в размерах, о чем я вслух заметил, когда мы с Бюхнером стали пить пиво, и Бюхнер мне с удовольствием поведал о том, сколько самок за последний только месяц покрыл его «драгоценный Тутанхамончик». Оказывается, Бюхнер сделал его тараканьим царем, предоставив ему в полное распоряжение всех имеющихся у него в наличии самок. При этом всех рождавшихся самцов он постоянно отсаживал, выращивал до серьезных размеров, а затем продавал, и, как ни странно, всегда находил покупателя.

Разговоры Бюхнера о тараканах возымели на меня вполне оптимистическое действие, но в третье свое посещение он был совершенно неразговорчив и даже подавлен. Я пытался его расспросить, узнать, в чем дело, но Бюхнер упрямо молчал.

Он даже не взял с собой Тутанхамона и вместо пива принес бутылку водки, которую мы в молчании распили, закусывая черным хлебом с солью.

Потом Бюхнер встал, чтобы уйти, но немного задержался и прошептал на ухо, что Эдик Хаскин давно уже имеет мою Матильду. В силу своей интеллигентности Бюхнер не мог произнести другого слова и вышел из палаты.

Можно сказать, что он таинственно исчез, потому что это было последним его посещением. Как потом оказалось, Бюхнером случайно, а может, и неслучайно заинтересовался Эдик Хаскин, почувствовав в нем своего пациента, а не менее чувствительный и осторожный Бюхнер это сразу почти заметил и больше у меня не появлялся.

После этого у меня появилось огромное желание набить Эдику морду, но все-таки что-то останавливало меня. Кажется, от одиночества и отсутствия нормального общения с людьми я слишком запутался в собственных мыслях.

Кода-то в своих записках Отто Вейнингер написал: «Если бы у человека были трубчатые кости, то он бы тоже летал». Я подумал о том, что птица в определенном смысле выражает собою безумие, потому что она может летать. Другие не могут, а она может, и поэтому она, птица, с чувством циничного превосходства разглядывает нас всех сверху, возможно, изредка ощущая себя если не Богом, то вполне божественной фигурой.

Я сказал об этом Эдику, и Эдик рассмеялся. Эдик давно уже трахал мою Матильду, но это не мешало ему быть моим врачом, приходить ко мне в палату и приносить с собой армянский коньяк, не мешало посидеть на одной кровати, за одним столиком и, глубоко заглянув в мою душу и с каким-то невероятным интересом попыхивая сигаретой, изречь какую-нибудь очередную банальность, что за окном весна и снег тает, а на небе солнце, и что скоро я выйду отсюда здоровым и бодрым как многие люди.

Получилось так, что он плюнул мне в душу, а я продолжал с ним пить коньяк, разговаривать, как будто на самом деле ничего не произошло.

Я чувствовал, что меня каким-то таинственным образом притягивает к Эдику наша общая принадлежность одной и той же женщине. Возможно, мы обменивались с ним не только жизненным опытом, но и какими-то невидимыми существами, которые проникали в нас из нее через безумные соития. В общем, как две птицы, мы с Эдиком выражали собой одно общее безумие, только птицы выражали его своим полетом, а мы проникновением в одну единственную женщину, Матильду.

Еще мне нравилось в Эдике, что он никогда не боится меня, он довольно-таки остроумно ориентируется в мышлении, даже не испытывая страха перед разоблачением, хотя, возможно, мне это только кажется, поскольку я все-таки не просто его друг или бывший друг, но еще и его пациент, зависящий от него своим психическим состоянием или положением, которое дает ему право вести себя со мной не только как с другом, обманутым мужем-рогоносцем, но и как с ребенком, больным, которого надо все время осматривать, следить за ним, как бы он не раскапризничался и не наделал чего.

Люди, живущие в страхе, обычно теряются, но только не Эдик. Лишь один единственный раз, когда я ему сказал о том, что слышал от Бюхнера, что моя жена путается с каким-то врачом, Эдик вздрогнул, но только на секунду, а потом рассказал на эту тему неприличный анекдот и даже не моргнул ни одним глазом, лишь только муху убил на оконном стекле, а потом, оторвав ей лапки, сказал: «Такова селяви!»

Так я понял, что никакой дьявол Эдику не страшен, да и какой к черту Дьявол, если Эдик так же легко расправляется с угрызениями своей совести, как с мухой. Это я, надевший на себя личину никем не понятого и хронически больного алкоголика, постоянно чего-то стыжусь и молчу.