Она поняла, что я не продаюсь и не покупаюсь, и это очень сильно злило ее, но больше всего ее выводили из себя родители, которые умоляли порвать со мной.

О, если б они только знали, как этого хочет их собственная дочь, и что ей мешает, возможно, тогда бы они не стали изо дня в день ломать эту гнусную комедию.

Правда, постепенно Леонид Осипович с Елизаветой Петровной начали побаиваться меня, им вдруг взбрело в голову, что я колдун и обладаю какой-то чудодейственной силой, которая и притягивает их дочь ко мне.

Они даже как-то раз, проболталась Мнемозина, ездили к какому-то магу-кудеснику, который взял с них приличную сумму денег, и пообещал в ближайшее время навести на меня порчу.

Однако время проходило, а порча белого мага и кудесника на меня нисколько не действовала, и даже наоборот, после всего этого у Леонида Осиповича развился сильный гайморит, а у Елизаветы Петровны ужасный геморрой, и теперь Леонид Осипович не мог нормально дышать, говорил в нос, а дышал ртом, а Елизавета Петровна с трудом садилась на заднее место, и боялась пошевелиться, ибо стоило ей лишь раз нечаянно пошевелиться в сидячем положении, как тут же мгновенная боль раздирала ей всю задницу, и она плакала и кричала, нисколько не стесняясь нашего присутствия.

– А может ты и в самом деле колдун? – с безумным сомнением поглядывала на меня Мнемозина, и как ни странно, тоже начинала побаиваться меня.

– Не бойся, – шутил я, – на беременных моя порча не действует! – а сам думал: неужели глупость, как и все остальные болезни, может передаваться по наследству?!

Наверное, все-таки может! Ведь серое вещество в мозгу матери и серое вещество в мозгу младенца, находящегося в ее утробе питается одной кровью, а, как известно, безумная кровь всегда ударяет в голову!

Хуже всего, что они стали передо мною пресмыкаться, они часто спрашивали меня с благоговейным шепотом, чем они могут быть мне полезны, что они могут сделать для меня.

Еще покупали мне, как ребенку множество ненужных безделушек, даже кое-что из одежды, галстуки, которые я не носил, рубашки, которые мне всегда были малы и коротки. Один раз Леонид Осипович умудрился даже принести мне желтую канарейку в клетке.

Канарейка в клетке почему-то упрямо молчала и изо дня в день срала, наполняя атмосферу нашего жилища чудовищными миазмами. Когда же мне все это надоело, я выпустил канарейку в форточку, а клетку выбросил на помойку, вскоре с Леонидом Осиповичем стало плохо, и его увезли на «скорой помощи» в больницу.

Как потом оказалось, у него на жопе, на правой ягодице образовался большой свищ величиною с луковую головку, который быстро удалили хирургическим путем.

С Мнемозиной тоже произошли невероятные перемены, и если раньше она с огромным наслаждением набрасывалась на меня, то теперь с большой опаской ложилась со мной в постель. В те же минуты, когда я только непроизвольно дотрагивался до нее, ее зрачки сразу же расширялись от ужаса, а зубы стучали как от нервического припадка, и все равно я овладевал ею, только у меня было ощущение, что я обладаю не женщиной, а искусственным манекеном.

В эти минуты я хотел назвать ее бл*дью, проституткой, непотребной женщиной. Голова моя кружилась от одной только мысли, что я столкнулся с небывалым случаем массового психоза или коллективного идиотизма!

Елизавета Петровна вообще от меня пряталась, опускала вниз голову и бежала прочь, завидев меня, и старалась никуда не выходить из своей комнаты.

Наша домработница Вера с изрядной долей брезгливости приносила ей еду и постоянно меняла судно. Леонид Осипович после лечения в больнице все же изредка выходил к нам во время обеда, но все равно старался пореже встречаться со мною.

Почему-то в свой дом в Подмосковье, который им подарил их спятивший от удара Мнемозины зять, они возвращаться не хотели. Возможно, своим присутствием в моем доме они хотели меня задобрить как колдуна. И все же выше моего понимания оставалось безумие Мнемозины.

– Неужели, – думал я, – ее сумасшествие может передаться и нашему ребенку?

Чтобы совсем с ними не спятить, я по вечерам уходил к Борьке Финкельсону, и с интересом наблюдал, как они с Любой играются со своим младенцем, которого в честь отца тоже назвали Борисом. Я им рассказывал про свои неприятности, но они слушали меня вполуха и смеялись, потому что не верили мне, и думали, что я, таким образом, с ними шучу. Уходил я от них с не меньшей головной болью, чем от своих.

Хуже всего, что теперь Елизавета Петровна срала как канарейка. Из комнаты она выходить не желала, поскольку боялась увидеть меня и получить от меня очередной сглаз, а наша домработница судна из-под Елизаветы Петровны выносить не успевала, к тому же Елизавету Петровну из-за геморроя часами мучили запоры.

Теперь струйка неожиданных зловоний растекалась по всему дому из ее комнаты, но выбросить Елизавету Петровну в форточку как канарейку не представлялось никакой возможности! Надо было что-то делать! Единственно нормальной в нашем доме оставалась домработница Вера, но от нее у меня могла разболеться голова.