Я уже пил кровь с молоком из нежнейших набухших грудей Мнемозины и Веры, и колдовал над созревающими сосками Капы. Я был их покровителем и хозяином, и в то же время их рабом.

Всякая роль нравилась мне, и так удивительно соответствовала духу нашей семьи…

Но скажи мне кто-то еще год назад, что у меня будут сразу три жены, я бы непременно дал этому человеку в морду!

Настолько я был честолюбив и морален, но всякая мораль есть лишь условное обозначение человеческого характера.

Даже самый отъявленный негодяй или мерзавец может почувствовать себя ангелом, по сравнению с любым порядочным человеком, ибо каждый в этот мир приходит со своим музыкальным инструментом, и воспроизводит с его помощью только те звуки, которые выражают его собственную Вселенную.

Об этом мы уже когда-то спорили с Борисом Финкельсоном. Он никак не мог уразуметь, как негодяй бывает в своих мыслях ангелом.

Все существующие мерзости он легко списывал на больную психику или извращенную паталогию, в то время как я полагался исключительно на интуицию, постоянно теряющуюся в живых противоречиях.

Он читал Аристотеля, я – Платона, он опирался на Фрейда, я – на Юнга, хотя, как я сейчас понимаю, никто из нас никогда не был прав, ибо одни опирались на творение, другие на творца, но и то, и другое были неразрывно связаны между собой, были сокровенною частью друг друга, как тело и душа, как явь и сон.

Даже безумные графики интимных дежурств, совсем недавно составленные Верой, были по-своему мудры, а по-своему эклектичны и безнравственны.

Иными словами, разум этого мира находит подтверждение в его безумии! Лучше уже не скажешь, а больше не придумаешь!

Возможно, я жил не своей жизнью, но кто из нас живет настоящей подлинной жизнью, заставляющей тебя побеждать даже тогда, когда ты чувствуешь призрачность и безумную легкость этой никому не нужной победы, как и самого бытия так призрачно окутавшего ее своими невесомыми объятими.

Я давно уже подошел к возрасту, когда не из чего выбирать, и не из чего искать, когда весь мир уже привязан к твоим старым друзьям и привычкам, когда ты боишься всего нового, как навязанной тебе самим Богом болезни.

И вот, в этот самый момент я вдруг натыкаюсь на нечто новое, нечто невообразимое, всемирное, как закон вечного тяготения друг к другу, как к модели необычного, но более совершенного космоса…

Это трудно определить словами, это проще почувствовать! Поначалу, мне даже мерещилась в моих женах какая-то неумолимая тень лесбиянства, но только поначалу, ибо, прожив с ними еще и еще, я вдруг почувствовал, что связываю их между собой тем, что происходит между нами в момент совокупления, и страсть, и ослепление, и само семя, проникающее вглубь их матки, все вечно живое и бьющееся в исступлении буйного оргазма, а потом они вдвоем, позже втроем, через все это очень крепко связываются, связываются запахом, кровью, теплом одного, соединяющего их места и времени.

Они может бы и рады уйти, но как говорится, попали в капкан собственного наслаждения, а когда твое наслаждение тешится возле другого, то поневоле запоешь его голосом, его чувствами. И все же как трудно обращаться с животным в человеческой шкуре?!

Я бы мог сказать, что наша любовь удваивает и даже утраивает нашу связь, нашу полнокровную привязанность друг к другу.

Если в начале своей жизни с Мнемозиной, когда еще мы были одни, я находил в ней черты тщеславной и отвратительной женщины, легшей только из страха со мной в постель, то теперь на фоне Веры с Капой, она вся светилась, истекала благородной и прекрасной нежностью, как будто мое семя попав в нее, сотворило само волшебство, в равной степени привязав нас друг к другу.

То же самое относилось и к Вере, которая, как оказалось, сначала из-за денег подыгрывала Мнемозине, пока не почувствовала себя матерью нашего будущего ребенка.

Семя преобразило ее до неузнаваемости, Вера более Мнемозины с Капой полюбила меня, порой молчаливо ревновала и даже плакала в те ночи, когда я обладал не ей, а другой..

Даже Капа, легшая со мной ночью в зарослях парка, у реки во влажную траву, и раздвинувшая передо мной ноги из-за одного желания, убедить жениха в своей опытной зрелости, вдруг превратилась в такую добрую милую собачку, боящуюся даже на миг расстаться со своим хозяином, и уже навсегда забывшую о своем молодом женихе.

Стоило мне лишь раз из одного любопытства напомнить ей о ее канувшем в Лету женихе, как она тут же со слезами на глазах заматерилась, будто я напомнил ей скверный анекдот, а не человека, готового с ней сблизиться на всю жизнь. Надо заметить, что ее мат звучал очень крепко и сочно, как будто она материлась всю свою сознательную жизнь, хотя до этого ей не было произнесено ни одного слова.

Иными словами она вознегодовала по поводу самой возможности совокупления с этим человеком.

А ведь, наверное, она его любила, когда ложилась со мной в траву, если так отчаянно желала быть честной по отношению к нему?!