Я поднялся и начал углубляться в лесную чащу по направлению звуков, которые с каждым моим шагом становились слышнее, хотя и не отличались особой силой. Чувствовалось, что удары наносились рукой немощной и слабой, едва способной вообще нанести такой удар. Движимый любопытством, я быстро миновал сравнительно легко проходимые заросли орешника – и вдруг очутился на лесной опушке, за которой начинались обширные площади одичавших виноградников, разбросанных по отлогому горному склону. И я тотчас же узнал причину, порождавшую загадочные звуки-удары. В нескольких шагах от меня весь залитый лучами яркого солнца усердно копошился какой-то ветхий старец в холщевом подряснике и с очень длинной седой бородой.

По всему видно было, что старый инок нес на себе такое бремя лет, какое едва ли могло ему позволить выполнять какую-либо работу, а тем более т у, какую он все же выполнял под палящим солнцем. А работа эта заключалась в окапывании тяжелой киркой виноградных лоз, на что в жаркое время летнего дня требуется немало сил и от молодого, крепкого человека. Но длиннобородый старец продолжал свое дело, ни на минуту не поднимая при этом головы, так что мое появление на его безмятежно-тихом горизонте по-прежнему оставалось ему неизвестным. «Не вспугнуть бы!» – подумал я, решив все же приветствовать почтенного труженика. И совсем тихо, так, чтобы голос мой все же долетел до его слуха, я произнес:

– Христос воскрес, отец!

Старик медленно поднял голову, а затем стал разгибаться. Но было ясно, что одно уже это разгибание причиняло немало труда и забот его костям, настолько долго совершал он это действие. Наконец длиннобородый дедушка выпрямился во весь свой крупный рост и, тяжело опираясь одной рукой на кирку и приложив другую к глазам, стал пристально смотреть в мою сторону, стараясь распознать того, кто так неожиданно нарушил его покой и полное уединение.

Я сделал еще несколько шагов и уже вплотную подошел к старцу, дабы дать ему возможность свободно ознакомиться с моей личностью. И, по-видимому, она произвела на него благоприятное впечатление, ибо я тотчас же увидел уже озаренное доброй улыбкой старческое лицо и такие же добрые голубые глаза, просто смотревшие на меня из под нависших бровей, вполне соответствовавших своей сединой всей белоснежной растительности, окаймлявшей лицо моего нового знакомого.

– Воистину! – прозвучал негромкий ответ инока. – Воистину воскрес Христос! А вы откуда здесь обрелись господин? И уж не русский ли будете?

– Русский, русский, дорогой отец! Приехал к вам помолиться из Сербии.

Искренняя радость засветилась в глазах милого старца, и он даже перестал опираться на свою тяжелую кирку, настолько его воодушевило известие о моей «русскости» и прибытие из братской страны.

– Владыко милостивый! – заговорил он. – Великая радость для меня ваше посещение, господин! И как это вы догадались, что я, грешный, здесь нахожусь? Видать, услыхали со стороны мою кирку. А я ведь и ковыряю-то ей едва-едва. Вот все же услышали. Что значит молодые уши. Воистину, Сам Господь привел вас сюда!.. Так русский вы человек? О, Господи милосерд!..

Отцу Вивиану – таково было имя старца – как оказалось, было восемьдесят шесть лет. Возраст настолько уже почтенный, что при нормальных условиях работа была бы уже излишней. И тем не менее, этот дряхлый и слабый старец должен был на закате своей многотрудной подвижнической жизни еще трудиться на виноградниках, как обыкновенный и здоровый молодой инок-работник. И притом это являлось для него вовсе не добровольным препровождением времени, а настоящим монашеским послушанием, необходимым для существования других братий и благосостояния их обители.

– Ничего не поделаешь, господин, при теперешнем нашем бедственном положении, когда нет молодых иноков, а остались только старцы! – со вздохом сообщил мне отец Вивиан, поправляя сухой старческой ладонью прядь седых волос, выбившихся из-под старенькой скуфейки.

– Что ни месяц, все меньше становится нас, русских иноков, на Святой Горе. Оскудевает наш русский сосуд монашеский. Не позволяют греческие власти нашим братьям приезжать теперь на Афон, закрыли для них доступ. Да и не только для русских людей закрыли они Гору Святую, а для всех славян… Не пускают даже румын. Вот и нет больше притока новых сил в нашу братию. Мы, старики, кончаем наш греховный жизненный путь, а заменить-то нас вот и некому…

Старец помолчал немного, а затем грустно кивнув на свою кирку, продолжал:

– Вот и с работой тоже беда. Все нам самим, старикам, приходится делать: нет у нас молодых и здоровых работников, как бывало раньше. А силы-то падают, едва-едва в руках какой-нибудь инструмент держится. Что поделаешь, если нельзя без работы оставить обитель? Как жить-то дальше будем? Не окопаешь виноградник, не нарубишь леса, не вспашешь поля – и весь скит пропадает, в пустыню превратится! Вот, как можем, и тужимся, оставшиеся еще на земле грешные рабы Господни, дабы не пропасть совсем. Власти греческие ввели суровые правила, очень суровые. И если будет идти все так и дальше, совсем пропадут на Афоне русские обитатели. А не станет русских иноков, какой же тогда будет русский монастырь?

Старец умолк в печальном раздумье. Не начинал разговора и я после его грустных слов.

– А все это идет оттуда, господин, с нашей матушки родины многострадальной. Все от нее! – возобновил отец Вивиан свою речь после длинной паузы. – Слыхал я немало о том, что сотворили в России, доходили и до нас эти скорбные вести. Испытывает нас Господь Всемогущий! Ничего не поделаешь: попустил Он за наши грехи… Попустил и вот уже сколько лет не хочет помиловать. И никто не знает, никто не скажет, когда же ждать конца нашим испытаниям.