Шрифт:
— Вот вырасту и нырну так глубоко, что вам ни за что меня не достать!
Все притихли. Это прозвучало как взрослая, серьезная клятва. И только директор, стыдясь признать себя виновным, попытался возразить:
— На больших глубинах знаешь как темно!
— И пусть! — ответил мальчик. —Я уже привык, пока сидел в вашей кладовке. Все равно нырну, вот посмотрите!
Гадкий утенок вырос в высокого, статного мужчину с длинной гордой шеей, прямо как у лебедя. Но, если вдуматься, детство никогда не покидало его. Он бережно, как сокровища, хранил в сердце самые ранние воспоминания.
Не имея настоящих родственников, Никитин, однако, считал себя членом большой доброй семьи. Таким количеством братьев и сестер, и старших, и младших, вряд ли кто еще мог похвастаться!
А родная душа, добрейший Никита Степанович?
А строгий и всегда подтянутый директор, кумир девчонок и образец для подражания мальчишек?
А гостеприимный хлебосол отец Олег, с которым Алексей вел такие захватывающие дискуссии?
А разухабистый Анискин со своей доморощенной дедукцией?
Это ли не близкие люди! Неважно, что нет с ними кровного родства. Алексей искренне любил их всех.
А вот теперь в его жизни появилась Алена. И встретил он эту девушку не где-нибудь, а посреди морской пучины, в воде, которая так и осталась его главной страстью. Это ведь так символично, это что-нибудь, да значит...
Ну а ее пейзаж — просто настоящее знамение. Тот самый, будто с натуры писанный, выводок утят, ковыляющих вслед за толстой мамашей к воде...
Художница как будто совершила невозможное — вернула Алешу Никитина в его детство, в тот счастливый весенний день, когда он впервые открыл для себя волшебство чистого озера. Осознал, что вода на самом деле — не вещество, а существо. Живое и способное чувствовать...
Алена, правда, не изобразила на картине маленького неуклюжего мальчика, старательно повторяющего движения утят. Но что из того? Карапуз ведь мог просто приотстать, задержаться за границей тонкого деревянного багета и из-за этого не вписаться в живописную композицию...
— Чудо, — забывшись, шептал он, поглощенный ожившим видением прошлого. — Колдовство.
А рядом с ним так же тихо и зачарованно всматривались в неприхотливый пейзаж другие зрители, которым этот уголок русской природы ничего личного не напоминал, но все же ласкал глаз и радовал душу.
Очажок спокойствия и тишины на бурлящем, насыщенном итальянскими эмоциями вернисаже...
Тишина, однако, была внезапно нарушена раскатистым гортанным возгласом, заставившим всех вздрогнуть:
— Форрмидабль! Манифик!
Алексей автоматически, не задумываясь, перевел:
— Потрясающе! Превосходно!
И только после этого, очнувшись, обернулся.
Перед российским стендом, плотоядно глядя не на картины, а на их автора Алену Вяземскую, стоял устроитель выставки, черный гений эбакокукографии Нгуама.
Глава 8
ВЕНЕЦИАНСКИЙ МАВР ОТЕЛЛО
Репортеры сразу поняли, что нельзя упустить выигрышный кадр. Два художника с разных континентов так замечательно, так контрастно смотрятся вместе: он — черный-пречерный, она — беленькая-пребеленькая. Как ночь и день. Как двухцветные ковры самого Нгуамы.
Профессионалы защелкали затворами аппаратов, а любители протягивали этим двоим у кого что нашлось: салфетку, буклет, даже носовой платок — для автографов.
— Апрэ, апрэ! — сказал публике Нгуама, что означало: «Потом!» Не приставайте, дескать, я занят.
А занят он был исключительно созерцанием Алены.
— By м’авэ безе! — обратился он к ней.
Девушка повернулась к Алексею за разъяснениями:
— Безе — это такое пирожное?
Тот вновь был мрачен:
— Безе — это поцелуй. Он напоминает о том, как ты его недавно облобызала.
Нгуама повернулся к ней правой щекой. Место поцелуя было обведено кружком того же кричащего красного цвета, что и солнце на его ковре. Прямо-таки ритуальная раскраска!
— Видимо, теперь умываться перестанет, — хмуро прокомментировал Алексей, пользуясь тем, что, кроме Алены, никто не понимает русского. — Будет вечно чтить след твоих губ, как святыню.
— Кеск ву дит? — настороженно переспросил его Нгуама. Видно, уловил звучащую в его интонации издевку.
— Вива безе! — с шутовским поклоном отвечал Никитин.
— А-а! — закивал негр. — Уи! Уи!
— Видишь, Аленушка, он согласен. Да здравствуют твои поцелуи! Что греха таить, они действительно ни одного мужика не оставят равнодушным. Я в этом убедился.
Нгуама же снимал с шеи длинное ожерелье из разноцветных зерен, крупных перламутровых ракушек и зубов неизвестного зверя. Он протянул его Алене: