– Мне это трудно, - сказал Клаварош.
– Я по-русски не так знатно разумею.

– Разумеешь, разумеешь!
– Яков Григорьевич хлопнул его по плечу.
– Моих посылать - время тратить, они - шуры, разговорам не обучены. Вот в морду лоху дать - это умеют.

Архаров к потусторонним сущностям и гостям с того света относился весьма критически. Левушка же, чем далее - тем более проникался мыслью, что музыкантша уже не принадлежала к бренному миру. И даже порывался забежать в ближайший храм, чтобы поставить свечку за упокой ее пока что безымянной души.

Разбираться пришлось доктору Воробьеву.

Матвей, которого еще не определили к постоянному месту в чумных бараках, неохотно выслушал приятелей в парке Головинского дворца, в одной из уцелевших беседок. У него еще торчали из карманов выданные для изучения рукописные тетрадки и печатные инструкции по борьбе с моровым поветрием.

Зная, что Архаров с Левушкой болтались в городе и наверняка хватались руками за всякую дрянь, он усадил их визави, соблюдая пристойное расстояние, потому что хоть чума, как теперь принято думать, и не распространяется миазмами, насыщающими дыхание больного, а все как-то надежнее…

Да и сам он тоже, возможно, представлял для них опасность.

– Стало быть, среди бела дня привидение встретил?
– уточнил Матвей.

– Как есть неземное видение!
– отрапортовал Левушка. Даже с восторгом отрапотровал - не всякий такой чести удостоится…

– Ежели это у него зараза так проявляется, то давай лечи, - сказал Архаров.
– Что у зачумленных бред бывает, я уже слыхивал.

– Бывает, но не сразу. Они к тому часу уже без сил в горячке валяются. Прозрачное, говоришь?
– спросил Матвей.
– Выходцы с того света бывают плотные и прозрачные. Было ли сквозь него что видно?

– Было, - подумав, сообщил Левушка.
– Мебели и клавикорды.

Что любопытно - не соврал. Образ Терезы, застрявший в его голове и являвшийся внутреннему взору при расспросах, и впрямь делался все прозрачнее. Опять же, музыка, которую он пытался вспомнить во всех подробностях, мешала сему зрительному образу нарастить хоть чуточку плоти.

– И неудивительно. Столько народу по Москве мрет, кто-то же должен в бесплотные духи перейти, - здраво рассудил Матвей.
– По семьсот, по восемьсот душ в день мрет. Говорят, в августе более тысячи померло.

– Матвей Ильич, а что, дух непременно должен быть в белом?
– спросил Левушка и невольно потянулся к доктору.

– Сидеть, дурак!
– прикрикнул Матвей.
– Я из барака, его сиятельство сопровождал. Тоже вроде тебя, Левка, все на рожон прет, ну и нам приходится. Еще не ведомо, не стану ли к утру восемьсот первым.

– А уксус?
– ехидно спросил Архаров.

– Что уксус! От меня этим уксусом за версту уж разит, да у чумы, сдается мне, нос заложен.

– Вот чего нам в этой чумовой Москве недоставало, так привидений… - проворчал Архаров.
– Все прочее имеется в достатке. А ведь… погодите, погодите, братцы! Привидением-то сделаться куда как удобно! К зачумленному и мортус, не перекрестясь, подойдет, и любая отчаянная душа, которая на добро польстится. А от призрака-то всякий шарахнется! Вон Тучков удирал - до сих пор отдышаться не может.

– Не удирал я, я… - Левушка пытался описать свой уход из особняка так, чтобы и правдиво, и без ущерба для офицерской чести, но таких слов в русском языке, очевидно, еще не было, и он вспомнил иностранные: - Я рапидно ретировался.

– Сиречь удрал, - перевел Архаров обратно на русский эти приспособленные к родному наречию французские словеса.
– Будет тебе корчить из себя петиметра, тут не Петербург!

– А я и не корчу!

Левушка перенимал манеру вставлять французские слова в русскую речь только когда обретался в петербуржских гостиных - так там его иначе бы и за своего не признали.

– Надо было мне за ним следом бежать, я бы уж разобрался, что к чему. И девку ту за косы бы выволок… - сердито сказал Архаров.

– Да нет же!
– возмутился Левушка.
– Она точно была… покойница! Не может живой человек сидеть в неглиже в гостиной, когда кругом моровое поветрие, и играть Моцарта!

– А покойник может?! Матвей, там дело нечисто.

– И мне сдается, что нечисто, - согласился Матвей.
– Опять же, среди бела дня неприкаянные души не бродят, они все более по ночам. И руки у них бесплотные, не могут на клавиши жать. Конечно, может статься, что музыка тебе примерещилась, равно как и французская ругань в устах мортуса…

– Ещк и тот мортус! Дурак ты, Тучков! Тебе башку заморочили!
– напустился на сослуживца Архаров.
– Эта девка у них там нарочно сидит - привидение изображать! Для таких обалдуев, как ты! Притон там, слышишь, Матвей?

Левушка уставился на приятеля - Архаров редко впадал в такое возбуждение.

– Так, может, мортус вовсе в иное место лез?!
– завопил он.
– Мало ли, что он там поблизости околачивался?

– А чей притон-то? И какая тебе в нем польза?
– резонно спросил Матвей.