— Неотразима, — отвечаю губами, потому что глаза мои говорят… я не знаю о чем. Наверняка о другом. — Ты отыскала Всевочку? — вот и губы о том же.

— Похоже, мы тут с тобою одни.

— Нет, почему же! Мой утлый челн знавал и иных пассажиров.

— А именно?

— Семочку и Томочку.

— Ты их не знаешь?

— Имел удовольствие! Семочка пива алкал. Томочка — покоя и воли. Ушли аки по суху.

— К Семке у меня дело есть. Ай, как жалко! И давно ушли?

— Qu’est-ce que c’est давно?

— Ты думаешь, что времени здесь нет? — в ее голосе не испуг, но все же!

— Думаю, что нет.

— Значит, ты не утонешь. Прыгни — проверим. Надо же знать!

— Что знать? Который час?

— Только представь: ты барахтаешься, захлебываешься, кричишь, исчезаешь, выпрыгиваешь, опять захлебываешься — и так проходит вечность! Я смотрю на тебя из лодочки и думаю: спасать или не спасать? И так проходит вечность! Нет, нашенький наверняка символист! Ну что — будем прыгать?

— Будем. Но сначала ты мне перескажешь свою главу.

— Это, миленький, для тебя не менее самоубийственно будет. А ты откуда про нее знаешь? — не голос — хамелеон; и только синющие глаза, как всегда, доверчивы и изумленны.

— Вычислил.

— Ну да. Ты же у нас программист.

— Аня! Если мы восстановим весь текст, мы выберемся из этой черной дыры!

— И поженимся, да? И будем жить долго и счастливо. И умрем в один день!

— Сколько страниц ты примерно наговорила?

— А что, с Томочки и Семочки ты уже снял показания?

— Аня, сколько страниц ты…

— Откуда я знаю! А помнишь, в «Дон Кихоте» — второй том начинается с того, что герои прочли только что напечатанный первый?

— Умница, Аня! Мне с тобой интересно!

— В виду обнаженной девичьей груди это звучит почти что скабрезно!

— Аня, красавица! Дай мне еще! Сведений, Анечка! Не упрямься! Пусть не дословно — пунктиром.

— Достал! Разве только пунктиром… Я о себе говорила, о Всевочке, и опять о себе и о Севке… Абсолютно отвязно, не как ты: что-то скажут читатели, а вот это понятно, а это — не слишком наукообразно? Я чихала на них. Как вело, так и шла. Как корова по пашне.

— Что ж, рабочее название опуса у нас уже есть — «В ожидании Всевочки». Для начала — неплохо.

— У меня с самого первого дня было чувство, что я его вижу в последний раз.

— Потому что, Анюша, ты ведь сама говорила, что все время хотела порвать эту связь.

— Ну, говорила. Ну, говорю. Ну, буду говорить.

— Говори, говори, моя радость. Только не молчи!

— Ты что, воображаешь, что сможешь восстановить весь текст, а потом присочинишь эпилог?

— Почему нет? Иначе зачем я здесь?

— Чтобы мне было с кем коротать вечность.

— В ожидании Всевочки?

— Ну, если, Геняша, ты у нас уж такой Кювье и дерзаешь по высохшей косточке воскресить все сорок четыре тонны жира, костей и мяса, знай, что я всю главу занималась по сути тем же! Развязкой романа! Моего романа со Всевочкой. Я пыталась понять, для чего, и зачем, и к чему…

Вдруг закинула голову в небо, и глаза обесцвечены то ли им, то ли скукой. Она иногда очень быстро устает от меня. От моих разговоров, расспросов. Ладно, что же… Торс — богини. И груди с ее же упрямством вздернуты вверх. Все в ней так удивительно крепко, и точено, и точно, и ладно… Глаз скосила:

— Ты меня слушаешь или витаешь? Либо доктор Фрейд прав и все дело в папашке? Я его обожала, но потом — я отлично помню, как именно все началось. Мне было, наверно, лет десять. Я сидела на древней, обтянутой кожей кушетке, я любила шкарябать ногтями ее трещинки, и читала, сопя от избытка чувств, «Хижину дяди Тома». Вошел папа и закричал: «Как сидишь? Ноги сдвинь! Или в лярвы, может, захотела?» Вместе с ним вошел фельдшер, он хихикнул и гаденько мне подмигнул. О, эти розовые с теплым начесом штаны и резинки от пояса, которые в тот момент, очевидно, торчали наружу, — вечный ужас счастливого детства!.. Только по лестнице разбежишься, а мальчишки: «Есть вспышка!» или «Она меня сфотографировала!» Вы на девочек так не охотились?

— Погоди. Ты сейчас импровизируешь или пытаешься воспроизвести тот текст?

— А пошел ты! — она снова змеится, вползая в свой розовый сарафан.

— Нюш, молчу! Ну прости.

— Этот фельдшер пришел посмотреть мое горло. Рядом с собой усадил, всю облапил, я в детстве толстая была, смотрит в горло, а лапища держит на бедрах, вот так, и тихонько елозит… Гаже этого, знаешь, ничего уже не было! А папаша курил у окна и не видел. Во мне лярву видел, а в этом козле старом — нет! А потом пошли запахи. Это вообще было что-то! Он терпеть не мог запах моих больных дней. И кричал маме: «Что у нее там в штанах — что ли, рыба издохла?» Мыться мы же ходили один раз в неделю, когда в бане был женский день. А как он срывал с формы мои воротнички, как в казарме! Я и училась-то на отлично для того только, чтобы вырваться!