Шрифт:
— Сколько червей в земле, столько убьем мылкинских, — говорили Самары.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ОНДИНЦЫ В ПОХОДЕ
Утро…
Тик-ти-ка… Тик-ти-ка… Тик-ти-ка…
Фиюр-р-р…
О-до-до… О-до-до…
Кок-ку… Кок-ку… — на разные лады кричат птицы.
На острове весь лес в белых шляпках; в белом цвету кряжистые синествольные черемухи, яблони, рябина, краснотал…
Ветер шумит листвой великанов ильмов, ясеней, тополей и голубыми пятнами падает на воду.
Под красным глинистым боком острова, у белоснежных песков, ондинские гольды едут в лодках, толкаясь шестами о дно.
На пойме зеленеет высокий вейник. Шесты мягко уходят в илистое дно. В бурю волны, ударяясь об остров, обваливают здесь пласт за пластом. А сегодня тихо-тихо. Вода заманчиво серебрится на солнце, и запаленных парней от ее вида томит жажда.
— Я помню, раньше этот остров был большой, — кивает Ла на пойменный луг, — теперь его наполовину смыло…
— Тут раньше гнезда птичьи были, — пищит Уленда, — жили земляные ласточки, кулики яички клали. Я такую вкусную яичницу всегда тут ел!
— Ты, наверно, всех куликов на этом острове съел, — отвечал Ла. — Сам съел куликов и теперь горюешь!
— Я помню время, когда на большой горе пятьдесят соболей жило. Где у нас кладбище, там мой дед в пеньке двух соболей поймал. Вот как в старое время люди хорошо жили. У-ух! Холода и голода не боялись; пока терпели, то не жаловались, — тараторил дед Падека.
Ла отводит свою лодку от кручи. Полуголые, черные от загара парни, всем телом наваливаясь на шесты, с трудом преодолевают стремительное течение. Перекат грохочет. Слышно, как течение катит по дну камни.
Наконец песчаный мыс обойден. Тут небольшое расстояние, можно бы пройти бечевой на собаках.
Но навстречу из-за тальников плывет под парусом громоздкая лодка. Двое парней и две девки скрипят четырьмя лопатами-веслами. Худой чернобровый старик с подслеповатыми глазами и с ганзой во рту сидит у правила. Усы у него прокурены дожелта, щеки ввалились черными ямами, а скулы торчат острыми углами…
Глиняные кувшины с аракой, мешок проса и связка табаку, прикрытые камышовыми циновками, виднеются за гребцами, между мачтой и кормой.
— Батьго фу-у-у, — приветствует встречных Ла.
— Батьго, — кивает шляпой старик и подает гребцам знак поднять весла.
Парус спускают и сворачивают. Лодки сближаются и останавливаются под ивами, уткнувшись носами в глинистый берег.
Ла хватается руками за нависший над головой ствол и подводит свою корму поближе к лодке старика. Это Дохсо из рода Самаров, с верховьев реки Горюна.
Ла обнимает его за шею и целует в обе щеки. Удога и Пыжу лезут на корму, стоя на коленях, тянутся к старику и тоже целуют его. Дохсо достает табакерку, вертит табачные листья вокруг большого пальца, набивает трубку, раскуривает ее и передает Ла.
— Издалека ли? — заводит беседу Дохсо.
— В Мылки на лов калуги поехали. Маленькую калужку по дороге поймали. Сзади ее ведут… Ну, а что новенького в Кондоне?
В стойбище Кондон, где живет Дохсо, ондинцам все приходятся родственниками, поэтому Ла с большим вниманием слушает рассказы старика. Шаман Бедзе, по словам Дохсо, видел нынче летом в лесу рогатую лягушку и поэтому надеется разбогатеть. Бочка убил изюбря и взял панты. Он отвез их в гьяссу, но пока не продал: торговцы не дают за них хорошей цены…
— Ой, беда, беда! — вдруг оживился Дохсо. — Ты старуху Талаку помнишь? Чего с ней случилось… Беда, — покачал он головой. — Она в тайге утерялась. Черт ее утащил…
Покуривая табак, старики обменивались подобными новостями. Тем временем из-за мыса приплыли остальные ондинцы. Останавливая лодки, они выбирались на пески и рассаживались на корточках вдоль берега, напротив угды Дохсо. Пришлось ему прервать свой рассказ об украденной чертом старухе Талаке, вылезть на косу и целоваться со всеми Самарами. Они его сородичи, и старик должен быть обходителен с ними.
Ла принес калужий калтык и носовые хрящи.
— А почему, дядюшка Дохсо, рано идешь домой? — спрашивали ондинцы.
— Калуга мало играет, — с заметным неудовольствием ответил Дохсо.
— А в гьяссу был?
— Был, — обкусывая сырой калужий нос, пробормотал Дохсо.
Тут Дохсо хотел было рассердиться, но вдруг, словно что-то вспомнив, расплакался. Он с горечью признался сородичам, что приехал в гьяссу и хотел кое-что выменять. Маньчжуры вовлекли его в игру и выиграли у него чуть ли не всю зимнюю добычу. А старик Сичкен подговаривал его поставить на кон дочерей… Чтобы не остаться совсем голым, Дохсо купил у маньчжуров крупы и поспешил домой.