– Приятели мои бонзы, Нитто и Зюйто, выказывают мне ласку, добродушие, гостеприимство, нелицеприятную искренность.

– А как же вы объясняетесь со своими приятелями? – спросил Сибирцев.

– Объяснялись сначала знаками. А потом стали и на словах, довольно хотя и отрывочных, но и для меня и для них – понятных...

Вышли за деревню. За рисовыми полями виден стал знакомый храм с деревянными воротами и с густо разросшимися деревьями во дворе, из-за которых проглядывала черепичная крыша.

– Чаще мы встречаемся у них, в их собственном храме – шинтоистском – сторонников природной японской веры.

Отец Махов проявлял редкую энергию и усердие, желая сблизиться со служителями истинной японской религии и все познать. Они изучают нас, мы – их... Сегодня шинтоисты в гостях у буддистов, там же княжна! Григорьев тут же!

Деревья и кусты в саду, когда подошли, более угадывались, чем были видны, от этого и сад, и храм в этот час еще прекрасней. Что это? Акация? Японская жимолость, померанцы, барбарис, сирень? Все цветет белым и желтым.

Из храма доносилось какое-то щелканье.

Раздался женский хохот, засмеялись несколько женщин. Смех затянулся и показался Алексею грубоватым, с оттенком вульгарности или как бы нервным. Так, может быть, смеются девицы в своей компании, когда распустят языки...

Григорьев пошел вперед уверенно. При свете большого висячего фонаря и двух малых около столика две молодые японки отчаянно резались в кости. Старая аристократка была тут же, и все трое опять рассмеялись чему-то, но быстро стихли, завидя вошедших.

– Вы, Оюки? – вырвалось у Алексея.

Мисс Ота сидела напротив княжны, держа кости. Игра мигом была убрана. Оюки-сан, как бы рекомендуя княжне Сибирцева, сказала:

– Ареса-сан!

Она серьезно поглядела на Алексея, словно что-то проверяя. Оюки боялась? Испортить ей настроение легко? Нет, она спокойна, глаза странно блестят, словно она торжествует.

Княжна подала руку с очаровательной улыбкой. Ни тени зла, упрека, недоверия, никаких опасений. Все ясно выражалось и взглядом и рукой!

Григорьев куда-то ушел. Махов разговорился с бонзами. Девушки усадили Сибирцева. Он замечал, что они понимают друг друга с полуслова, и почувствовал, что они, несмотря на всю разницу положений, близкие подруги, что невозможно в Европе. Княжна Мидзуно и дочь торговца Ота! Верно, и князь и деревенский богач чем-то связаны. Князь, может быть, зависит от старика Ота?

Несколько маленьких столиков составили вместе, разложили рисунки и картины, писанные тушью и акварелью.

В вазе очень элегантный, на первый вид сухой букет. Очень выразительны редкие длинные стебли, выгибы слабых еще лепестков, похожих на вялые язычки, выпадающие из пестрых чашечек.

Подали чай. Появилось голландское вино.

– Сегодня вино нельзя, – сказала Оюки.

– Почему нельзя? – спросил Алексей. – Можно!

Она знала про пост? Так пусть знает, что пост можно нарушать, большого греха нет.

Художник-японец сидел рядом с семидесятилетней аристократкой, княжна с Григорьевым, Алексей с Оюки.

Княжна мгновениями щурила глаза, наблюдая за ними. Когда Сибирцев замечал ее внимание, юная княжна сжимала рот мелкими складками, лицо ее становилось острым. Она посматривала на Алексея с большой озабоченностью, словно что-то знала, может быть, опасное для него и хотела бы остеречь.

Оюки казалась совершенно довольной, она нежилась в этом обществе рядом с Алексеем, под его взглядами, слушая его добрую, мягкую речь.

Она переводила княжие слова Алексея и ее ответы – ему по-русски. Она, оказывается, все понимала. «Гениальные у нее способности!» И какая она прелестная сегодня. Алексей подумал, что в выражении лица у княжны есть что-то голодное, кажется мгновениями – хищное. Да не оттого ли, что она, верно, бедна? Говорят, что их князья зависят теперь от купцов. Может быть, сама того не зная, инстинктивно ищет нового общества, погружается в среду артистов и художников... Тут и лицо ее теряет остроту, угасает хищность и цепкость взора, опять юная девушка становится милой, радостной и спокойной.

Рисовали, показывали друг другу картинки, пили душистый чай, наслаждались ароматом.

Алексей отдал гитару Григорьеву и пригласил Оюки на цыганский танец. На ее лице явилось выражение отчаянной решимости.

Григорьев играл превосходно, с чувством, как бы давая тон Алексею, заставляя не спешить, мягко перегнуться, отводя руку, и выступить легко и плавно, то перейти к девице и обнять ее за талию, то заплясать, и тогда княжна от радости хлопала в ладоши.

...В соседней комнате Гошкевич сидел с монахом. Имя его таинственного друга – Точибан Коосай. Но тот уже признался, что есть и другое – Масуда Кумедзаэмон.