– Триста пятьдесят всего. Но, знаешь, много лет назад жил разбойник. Сколько народу загубил – и сам счет потерял. Но старость наступила, силы ушли – решил последние годы провести в тихой обители, молясь за безвинно убиенных. И пошел он в ту обитель – не раскаявшийся, а только ищущий покоя, крыши над головой, хлеба насущного. Шел, шел – и остался ему лишь день пути. Остановился он в придорожной корчме, чтобы поужинать, переночевать, а утром уж выйти в путь и добраться до обители. А хозяин корчмы его знал. И говорит – друже, сядь-ка и приготовься, игумен в обители расспрашивать станет, увидит, что ты не готов, – и погонит прочь. Разбойник послушал доброго совета, сел после ужина в горнице, лучину в светце так накренил, чтобы света иметь поменее, и стал в уме своем перечислять злодеяния. И подступили из мрака те невинные люди. Не было ни слова упрека, ни взгляда укоризненного, а просто вспомнил он их – и вот увидел. Если бы услышал упрек – ответил бы неистовым словом, кинулся прочь, назад, в свои разбойничьи леса. Но не вышло у него с теми людьми беседы – молчали они. И он молчал, молчал – да и полились вдруг сами собой горячие слезы. Как это вышло – не понял, схватил шитый убрусец, что положила ему хозяйка у изголовья, и вытер старое свое, искаженное от слез лицо. А слезы все не унимались, и тут иссякло его дыхание…

Даниил вздохнул и помолчал, всем видом показывая смирение перед ликом смерти. А Кузьмин покачал головой – вспомнил, как не мог осознать своего превращения…

– И встала разбойничья душа перед престолом Господним. Как раз посередке встала, по левую руку от нее – демоны, по правую ангелы.

– «Суди, Господи, великого грешника, – сказал один из демонов справедливости, – а вот и список его злодеяний мы припасли». Перед Господом были весы с двумя чашами, и демон положил свиток на левую, ближнюю к нему чашу. Но Господь, зная, что в этом свитке, посмотрел направо, в нашу сторону, и увидел, что ангелы справедливости все, как один, опустили головы. «Так ты отдаешь его нам, Господи?» – осторожно спросил демон. Среди ангелов был один, юный и неопытный, его совсем недавно призвали к служению. И он взволновался, потому что чувствовал – может совершиться несправедливость. Читающий в душах Господь услышал мысли того ангела справедливости – о женщинах и детях, которых разбойник пощадил, о покойной его матери, которой посылал с добычи деньги, о многом ином, что вполне сошло бы за добрые дела. «Нет, не то…» – тихонько подсказал Господь. И ангел, в нарушение всех правил и установлений, сорвался, помчался туда, где в придорожной корчме лежало тело. Полет быстр – не успел ангел исчезнуть, как появился с влажным от слез убрусцем. И, хотя были в ангельском строю старшие, облеченные всевозможными правами, именно он осмелился и положил убрус на пустую чашу. Как ты, наверно, догадываешься, влажный клочок льна перевесил свиток со списком злодеяний. Что же ты молчишь?

Кузьмин не ожидал, что Даниил так скоро потребует его мнения.

– Думаю – так это и есть справедливость?

– Дальше?

– Думаю… Но ведь слезы слезами, а убитые-то не воскресли от этих слез.

Даниил вздохнул.

– Сдается мне, ты не за то ненавидишь сейчас разбойника, что он творил злодеяния, а за то, что при равном количестве трупов он спасся, а ты – нет.

– Но ведь и у меня доброе дело нашлось, о котором я напрочь забыл! Ты же сам сейчас сказал – хорошо, что я забыл про эти триста пятьдесят зеленых! Разве нет? – быстро заговорил Кузьмин, удивленный и тем, что вдруг возненавидел разбойника из притчи, и тем, как легко Даниил понял это.

И тут же мысль разветвилась. Разбойнику-то хорошо, выстраивалась слова, уходящие вправо, он вовремя догадался пойти в обитель, и вовремя ему попался знакомый корчмарь, и вообще все события его жизни так сложились, что он успел в последнюю минуту заплакать! Если он – ангел, он видит, что я завидую, потекли слова, одновременно уходящие влево, он слишком много понимает, надо что-то сделать, надо как-то сбить его с толку…

– Когда разбойник слезы лил – он не ведал, что убрусец ему зачтется. А ты сейчас эти триста пятьдесят американских долларов тычешь мне, как… как… – Даниил не смог подобрать подходящего сравнения и махнул рукой.

– Но больше у меня ничего нет… – растерянно произнес Кузьмин.

И это было правдой.

Конечно же, он спасал, он помогал, он выручал, но всякий раз за добрым делом немедленно следовала награда. Только это лекарство, отправленное неизвестно кому, словно бы повисло в воздухе – и он, так всегда озабоченный тем, чтобы всякий его труд был вознагражден, неожиданно для себя оставил благодеяние незавершенным – без заключительного аккорда достойной награды.

– Я хочу понять: то, что происходит сейчас с тобой, – это твои слезы?.. – с надеждой спросил ангел.

Странно было видеть на взрослом, сухом, строгом лице эти детские глаза, исполненные надежды. Насколько остра была жалость – настолько горяча вера, что в самый последний миг что-то в окаменевшей душе переменится.

И, глядя в лицо человека, им же осужденного, ангел понял подлинный смысл молитвы, которую подслушал как-то у одного из старших.

Молитва была – «Отче наш», в которой, казалось бы, ни слова ни прибавить, н убавить. И все же старый, грустный, тысячелетиями умудренный ангел с тем же вечным именем Даниил произнес ее на свой лад, с той покорностью, за которой кроется неколебимая стойкость веры, надежды и любви.

– Крест наш насущный даждь нам днесь… – сказал он. И именно сейчас преображенный Даниил в полной мере ощутил тяжесть креста насущного.

Он не услышал, не уловил, не почувствовал ответа. Ответа и быть не могло – Кузьмин не понял вопроса.

Ему предстояло еще не один раз и не один век вспоминать слова о слезах, и искать в себе отклик на них, и злиться на успевшего спастись разбойника, и тосковать о былом, и глядеть в неподвижные глаза мертвой балерины.

Но и Даниил тоже был обречен на ожидание. Он сделал все, что мог, он бросил семя, он сделал даже больше, чем мог, – он подсказал семени, как ему расти, и теперь был бессилен перед временем и волей Божьей.

Даниил стоял со свечой в руке, один в низеньком приделе, и никто не подходил к нему. В глубине придела видны были круг света над огоньком свечи, маленький, желтоватый, и еще один, из серебряных пылинок, окруживший седую голову ангела.

В церкви было почти пусто, прохладно, и я хотела, чтобы меня взяли в охапку и крепко стиснули, все равно – кто. Меня до сих пор трясло. Если до сих пор я гордилась тем, что больше не впадаю в истерику, то теперь могла вписать в список своих истерик то ли третью, то ли четвертую по счету.