– - Почему в зале посторонние?

– - Сейчас выясню, Леонид Давыдович. Девица подошла к нам и строго сказала:

– - Господа, мы будем рады видеть вас на премьере. А сейчас репетиция. Это -- таинство. Прошу вас удалиться.

– - Миленькая!
– - взмолился я.
– - Мы из Калуги, из молодежного театра-студии. Специально приехали посмотреть, как работает такой большой мастер, как Леонид Давыдович.

А сам подумал: "Только бы фамилию мастера не спросила!"

– - Вы его знаете?
– - с некоторым недоверием поинтересовалась она.

– - Да кто ж у нас в Калуге его не знает!
– - вмешался Боцман. Но тут же понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: -- В нашем театре-студии.

– - Я спрошу у Леонида Давыдовича.

Она поднялась на сцену, что-то сказала режиссеру. Тот мельком взглянул в нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.

Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы -- черные, не слишком ухоженные. Круглое бабье лицо. Красный бархатный пиджак, а на груди -завязанный пышным узлом шелковый шейный платок, черный в белый горошек. Я хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.

– - Итак, продолжим. Досадно, что еще не готов ваш костюм. Я понимаю: непросто ощутить себя датским принцем в этой джинсе.
– - Слово "джинса" он произнес с нескрываемым отвращением.
– - Но все же попробуем. Представьте: на вас черное жабо, на плечах -- буфы, ноги обтянуты тонким черным трико -так, что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.

– - Каждая?
– - переспросил Артист.
– - Как у солистов балета?

– - Вот именно! А в руках у вас -- этот кинжал. Вы чувствуете его вес?

– -Да.

– - Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?

Артист провел лезвием по ногтю, согласился:

– - Да, хорошо наточен.

– - Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как беззащитна ваша кожа, как легко эта сталь войдет в ваше тело?

– - Ну, это смотря куда ткнуть.

– - Да нет же! Мы не о том сейчас говорим! В этом кинжале -- ответ на самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?

– - Я не понимаю, почему он для меня мучительный!
– - почти с отчаянием проговорил Артист.
– - Не понимаю, хоть вы меня убейте!

– - Сейчас поймете, -- пообещал режиссер.
– - Давайте текст после слов: "Иль ополчась на море смут..."

– - "Сразить их. Противоборством", -- подхватил Артист.

– - Дальше!

– - "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."

– - Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога, не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы понимаете, о чем я говорю?

– - Нет, -- признался Артист; чувствовалось, что это признание далось ему нелегко.

– - Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер.
– - Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?

– - Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.

– - А почему?

– - Ну, у него другие проблемы.

– - Какие?

– - Мстить -- не мстить за убийство отца.

– - Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос?

– - Думаю, нет.

– - А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."

– - Погодите. Вы хотите сказать...

– - Не торопитесь, -- остановил его режиссер.
– - Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете?

– - Более-менее.

– - Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет!

– - Почему, есть, -- возразил Артист.
– - "Я не могу забыться сном, пока ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.

– - Шестьдесят первый.

– - Есть и еще, -- продолжал Артист.
– - "Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".

– - Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".