– Алеша!
– зовут меня. Иногда я забываю, какое у меня имя. Хорошо, что рядом находятся люди, его знающие. Впрочем, это я так шучу.
– Слушай, а ты где служил-то? Всякое брёхали?..

– В Австралии, - отвечаю я.
– В российском легионе смерти.

Под моими ногами старый кот елозит мороженую треску. Кот аппетитно жрет рыбу и не знает, что за ним наблюдают. Может, в этом и счастье: жрать и не знать, что за тобой ведут наблюдение.

– Я ж серьезно, Алеша?

– И я серьезно, - когда мне задают вопросы, имею привычку отвечать на них обстоятельно. Но иногда лучше отшутиться: - Военная тайна, Антонио.

– Ох, Лешка-Лешка, чудной ты, - вздыхает.
– Ты себя береги.

– Как свет, газ и воду?

– Ааа, - отмахивается.
– Ой, за свет надо уплатить. И за газ. Бросается к плите.
– Ой, мне же Ваньку кормить... Сейчас манку подогрею...

Потом поднимает руки к пеленкам. Над её быстрыми руками в фарфоровом полете парит ширпотребовский орел с надбитым клювом.

Беззубая наша прекрасная жизнь. У каждого из нас своя земная, пусть маленькая радость. Прости, Антонио.

– Прости, - говорю я.
– Нужно идти.

Я целую руку женщине, целую щеку, теплую, мягкую, она пахнет мылом, детством, бессонными ночами и бесконечными заботами.

– Не забывай, не забывай меня, Алеша, - как заклинание.
– Серов меня забыл. Он такой дурновой...

– Он всегда таким был, - утешаю.

– Господь, не оставь ты нас...
– я не вижу глаз Антонио, она стоит в тесной прихожей, тихой и темной, и мнет руками высохшую пеленку, будто листает книгу, где вписаны наши судьбы.

Над полуразрушенным холодным городом висел дребезжащий стон. Самолеты наносили точечно-бездарные бомбовые удары. Мы бессильно матерились бомбили жилые кварталы, в них оставались люди, в основном наши, русские. Великие стратеги современности в лампасах и бункерных штабах решали текущую политическую задачу и думать не думали о тех, кто по-звериному забивался в руинах и подвалах.

– Наши, - смеялись и плакали изнеможенные, грязные, усталые женщины без возраста, когда мы, тоже измотанные и взвинченные, выбивали духов из домов.
– Наши пришли, родненькие наши, - и обнимали нас.
– Не уходите, родненькие...
– Было много детей, укутанных в одежды; они походили на малорослых старичков с печальными, всепонимающими улыбками.
– Спасите нас... спасите...

– Мамаши, все в порядке, - бодрился майор Сушков.
– Без паники. Терпите, граждане. Мы выполняем поставленную перед нами боевую задачу...

А мы, молодые, молчали, зная, какую выполняем задачу: самим выжить в этой кровавой и бессмысленной рубке.

Я торопился. Пресс быстротекущего суетливого мирного гражданского времени. Меня ждали. Я не хотел, чтобы ждали. Меня ждал отец. У каждого человека есть отец. Был он и у меня.

Он жил в соседнем городишке, таком же провинциальном и мелком, как Ветрово. Туда я и торопился. Джип выкатил на скоростную магистраль, машины двигались нестройными механизированными колоннами. Бензиновый смог провис над трассой. Рев моторов напоминал мне...

Я включил радио. Передавали последние известия... Мир... мир... мир...

Когда так часто говорят о мире, готовься к войне. Я прислушиваюсь, мне сообщают, что боевая машина живет в современной ядерной войне три-четыре минуты... Не знаю, как насчет атомной войны, но то, что "кулаки" - танки, жгутся за минуты в рядовой войне, это факт.

Я так и не знаю, что связало на время моего отца и мать. Они были слишком разные. Мать - деловита, фанатична, для неё не существовало никаких проблем. Отец - вял, рефлективен, не уверен в себе.

Мать с профессиональным упорством спасала чужие жизни в операционной; отец безропотно сносил бремя неудачника на журналистской стезе.

Мать-то и родить толком не сумела: до последнего сшивала язвенника; и я родился в соседней ординаторской - должно быть, холодной и белой, как и все ординаторские.

Мое появление на отца подействовало странным образом: он запил на радостях, потом - с горя, поскольку за дурную привычку и страсть его вышибли из редакции серьезной и солидной столичной газеты. Мать попыталась сражаться за его душу, однако тут уж отец проявил недюжинный характер.

Они расстались, когда мне было лет пять. Помню день и в нем большой чемодан, мягкий, с блестящими бляхами. И рядом с этим чемоданом - фигура, пахнущая новыми детскими книгами, столовскими пирожками и дешевым вином. Разумеется, я тогда ничего не понимал, однако смутные предчувствия меня отстранили от отца.

Может быть, это было моим первым предательством?

Отец присел передо мной, у него были больные, слезящиеся глаза неудачника, что-то нетвердо проговорил, потянулся за чемоданом... Прекрасный мягкий чемодан с блестящими бляхами, покачиваясь, проплыл мимо моего носа.