– Политика, - прохрипел, падая на переднее сидение.
– Там... там уважают эту униформу.

Я недоверчиво покосился: с каких пор мой товарищ придерживается правил хорошего тона? Странно?

– Лучше бы ты женился, - хмыкнул я.
– Второй раз. И снова на Анджеле.

– Не-е-е, - хохотал Серов, дрыгая ногами.
– Лучше смерть.

Когда мой друг заявил, что желает жениться на девушке по имени Анджела, со мной случился истерический приступ. Я бился в конвульсиях от смеха, как сумасшедший. Анджела была известная и знаменитая шлюшка всего Подмосковья, включая Амурскую область и Бухарские Эмираты. Правда, папа её был генералом бронетанковых войск и мог защитить честь дочери всеми войсками, ему подчиненными. Впрочем, о какой чести могла идти речь?

– Зачем это тебе?
– спросил я после приступа.

– Я честный человек, - ответил жених, елозя по щекам мыльным помазком.
– А ты идиот и не веришь в высокие чувства-с.

– А как же Антонио?

Мой друг соскреб с подбородка пышную пену и мучительно покосился на меня:

– Я её люблю... люблю, как сестру.

И порезался, я увидел: пена окрашивается в малиновый цвет.

– Ты порезался, - сказал я.

– Что?
– не понял.

– Кровь.

– А, черт, - сказал Серов.
– Вечно эта кровь. Не говори мне под руку. У тебя дурная привычка: говорить под руку.

– А у тебя лезть под юбку.

– Я честный человек.

– Это я слышал. А еще?

– Что еще?

– Чем так пригожа невеста?

– Она... она стихи мои... наизусть...
– признался.
– Во время акта...

– Какого акта?

– Полового, балда.

– С кем?

– Что с кем?

– Твои стихи наизусть во время полового акта... с кем?..

– Иди ты!..
– истерично заорал поэт.
– Я её люблю... безумно!.. А вы все пошлые люди... Боже, в какому миру я живу? И с кем?..

Я пожал плечами - каждый сходит с ума, как он хочет.

Надо сказать, свадьба готовилась на славу, с купеческим размахом, на все Ветрово. Папа-директор ковровой фабрики и папа-генерал бронетанковых войск - убойная смесь для всеобщего праздника. Было такое впечатление, что в городке одновременно проходят учения танковых соединений и выставка достижений ковровой промышленности среднерусской полосы.

Что подействовало в последнюю секунду на Серова-младшего, не знаю, однако в авто (по пути к священному обряду) он был крайне возбужден, в комнате жениха впал в меланхоличную задумчивость; когда же его подвели к затоптанному коврику, когда задали вопрос, скорее риторический, о том, желает ли он?..

Он дернулся, недоуменно покрутил головой, медленно освободил свой локоток от руки невесты... И, задумчивый такой, удалился... Я легкой трусцой бежал за ним. В спину ударила волна - штормовое предупреждение: гости-гости-гости...

Упав в джип, мой друг неистово захохотал, орал, чтобы я гнал, гнал, гнал... К черту!.. К Богу!.. И ещё дальше!.. С радостным облегчением я исполнял его просьбу.

Малость прийдя в себя, экс-жених велел катить к ресторану "Экспресс". Там нас встречали многочисленные гости со стороны невесты. Серов, похохатывая, выволок мимо них ящик шампанского. Какой-то седенький, ясноглазый и добродушный дядюшка невесты активно нам помогал укладывать тяжелые кегли на заднее сидение. И ещё помахал, родной, нам на прощание.

Как не начались военные действия в городке, не знаю. На месте папы-генерала я бы разнес в пух и прах фабрику имени Розы Люксембург. За оскорбленную честь своей дочери, единственной, любимой и неповторимой. Неповторимой для всего офицерского личного состава подмосковных военных гарнизонов.

А мы отправились к Антонио. И упились шампанским. Я никогда не подозревал, что им можно так неизящно упиться.

Совсем не просто быть человеком.

Москва встречала напряженным гулом, индиговым смогом над автомобильными заторами, суетным столпотворением у вокзалов, бесконечными торговыми рядами и ларьками, трамвайным трезвоном, ободранными за зиму зданиями, площадями, замытаренными мусором, тлением, ложью, воровством власти, нищетой народа, национальным позором, общим безумием, углублением экономических реформ, диалектическим законом единства и борьбы противоположностей...

Мой друг, тщательно выбритый до порезов, жующий кофейные зерна, счастливый, дурачился, кричал, пел, у светофоров приглашал пугливых девушек любить его, декламируя им стихи.

Наконец мы подкатили к невзрачному и обшарпанному зданию. Я не хотел идти туда, мне было хорошо в колымаге, она защищала меня от суеты долгого первого дня, да Серов настоял - хотел, чтобы я, видимо, увидел миг его удачи. Миг удачи - и долгая человеческая жизнь.

По узким, пропахшим бумагой и казеиновым клеем коридорам сновали служащие. Их шагов не было слышно - на полу лежали толстые ковровые дорожки. Не от нашей ли "Розы Люкс"?

Спотыкаясь об их чрезмерную ворсистость, я поплелся за другом. Тот нарочито высоко поднимал ноги, и от этого его движения походили на механические, как у бойца при полной ратной выкладке.

У одной из бесконечных стандартных дверей мы приостановились. Поэт поправил галстук и шагнул в кабинет.

Маленькая каморка была заставлена столами, стульями и полками, те в свою очередь были завалены продукцией издательства и прочей макулатурой. В этом бумажном хламе жил плюгавенький человечек. Он раздрызгано вскочил с места и долго жал руку областному пииту, выходцу из народных недр, так блеял человечек, есть, есть ещё самородки у нас, выражающие свои глубинные, неординарные движения души, убедительно отражающие общенациональные стремления к гуманистическому примирению...