–  Глядел на тебя, как на икону. Должен, что ли?

–  Нет, - сказал Иван.
– Просто вышло так. Этим мартом медведь у него коровенку задрал: словно нарочно искал, кого побольнее обидеть. Ну, мужик и руки опустил: вроде пришибленный ходит и молчит. Расспросил я его, а он - заплакал, представляешь? Ну, мы и скинулись с получки, кто сколько мог, по совести.

–  Ты все и провернул?

–  Ну, при чем я? Работяги…

–  Здоров, Бурлаков!

К столу, косолапя, шел Степаныч. Тарелка с борщом пряталась в огромных ручищах. Сел, расставил ноги, хлебнул.

–  Дерьмо. Воруют, поди, гады!
– Он вдруг подмигнул Сергею.
– Вместо Никифорова, что ль? Подвезло.

Иван молчал. Сергей глядел равнодушно, но когда Степаныч бесцеремонно передвинул его тарелку, он спокойно вернул ее на место.

–  Ну, как там Никифоров?
– спросил Степаныч.
– Все пластом, да? Дура Прасковья-то: в суд подать надо. А что? Точно, в суд. Пострадал на производстве - значит, производство обязано деньгу гнать по гроб жизни. Я ей говорил, а она, дура, боится. А чего бояться-то, Бурлаков? Верно я говорю?

–  Не знаю, может, и верно, - сказал Иван.

–  Суд - милое дело. Никто не отвертится.

–  Пойдем, капитан, - сказал Сергей, вставая.
– А ты, рожа, когда меня в следующий раз за столом увидишь, лучше загодя у крыльца обожди.

–  Чего-чего?… - тоненько начал Степаныч.

–  Борщ за шиворот вылью, - отчеканил Сергей и следом за Иваном пошел к выходу.

–  Ты что это его, а?
– спросил Иван, когда они шли к катеру.

–  Нахалов не люблю. Бил, бью и бить буду - вот моя программа!

После обеда Иван прилег вздремнуть: он неделю недосыпал, за штурвалом клонило в сон. Сергей за столом тихо шуршал страницами, нещадно курил, разгоняя дремоту. Катерок тихо покачивало на волне, Иван сразу же уснул и проснулся только от женского голоса:

–  Можно, что ли?

Голос был жеманным и незнакомым. Иван сел, оторопело оглядываясь:

–  Кто?…

По палубе звонко цокнули каблуки, скрипнула дверь рубки, и на крутом трапе появились полные ноги. Ноги переступили на ступеньку ниже, вздрагивая круглыми коленками, и из люка выглянула Шура, стянутая шуршащим негнущимся платьем.

–  Привет!
– насмешливо сказал Сергей. Вместе с Шурой в кубрик вполз удушливо-сладкий запах. Сергей повел носом.
– "В полет"!

–  Угадал, - улыбнулась Шура, обмахиваясь платочком.
– Жара! Погуляем?

–  Занимаюсь я, между прочим. Радиотехника.

–  Ну, занимайся, я обожду.
– И Шура с готовностью уселась на свободный диван.

–  Да чего уж… - Сергей с сердцем захлопнул книгу.
– Пошли.

–  Пиджак бы захватил, - сказала Шура, вставая.

–  Жара - сама говоришь.

–  А если посидеть захотим?

–  Не захотим, - буркнул Сергей и первым полез из кубрика.

Шура вздохнула и покорно полезла следом. Иван ошалело проводил ее глазами и долго сидел на старом диване, испытывая смутное чувство гадливости и досады.

Чувство это оставило его только возле баржи-такелажки, когда еще на подходе он увидел на ней Еленку: она, тихо смеясь, играла с Дружком. Пес притворно рычал, стараясь лизнуть ее в лицо, но она ловко увертывалась. Иван остановился, любуясь ее мягкими движениями, и на душе сразу посветлело.

–  Купили!… - торжествующе закричала Еленка, увидев его.
– С белой лысинкой!… Да погоди же, Дружок!…

Она стремительно повернулась, уходя от собачьих лап, и легкое платье раздулось куполом.

Он вдруг захотел сказать, что любит ее, что она самая высокая его награда, что… И опять не сказал. Взошел по гибким сходням на баржу, подавил вздох.

–  Ну, пойдем. Показывай.

Они открыли тяжелую дверь, но сразу же свернули вниз, в глухой, огромный трюм, где в полутемной выгородке стояла чистенькая рыжая телочка с белой отметинкой на лбу. Перед нею была бадейка с пойлом, но телочка уже не ела, а только меланхолически двигала мокрыми добрыми губами и вздыхала. Старуха стояла подле, то оглаживая ее, то поправляя бадью, а шкипер сидел на ящике и курил, усмехаясь.

–  Вот красавица-то моя, гляди, Трофимыч!… Вот умница-разумница, вот звездочка моя ясная!… - запричитала старуха.

–  Сподобились, Трофимыч, - улыбнулся шкипер.
– Сподобились мы, значит, счастья в коровьем образе.

–  Молчи, балабон, прости господи!… - зыркнула на него жена и снова начала оглаживать телочку.
– Ну, скушай, ясынька моя, ну, хлебца…

–  Сказали бы мне лет сорок назад, что старуха моя от телка спятит, я бы ни за что не поверил, - улыбаясь, сказал шкипер.

–  Наверх бы шли, дымокуры!
– сердито сказала Авдотья Кузьминична.
– Нечего тут курить, непривычная она.