– Чего она там проехалась по поводу моей Матильды, ты не понял?

– А! – сказал Бейли. – Обычная женская зависть, выкинь из головы, дорогой Валери… Друзья, давайте все же подумаем, как помочь Фреду, тем более что, насколько я понимаю, наш уважаемый банкир теперь уж точно не намерен брать преподобную Линду на свое иждивение!

Клод Серпино снова крякнул, но уже с другим оттенком. Если в первый раз его «кряк» означал недоумение или, может быть, даже сердитость, то сейчас – прямодушное согласие со словами Бейли, ибо Серпино полагал, что деньги в наше время не цементируют, а скорее разъедают человеческие отношения, особенно в тех случаях, когда они претендуют на дружеские.

– Да, надо что-то придумать, – поддержал профессора Карел Кахиня. – Если мы не вместе, то, спрашивается, зачем мы здесь?

– Собственно говоря, я не прошу помощи, – резко заметил Честер. – Просто хочу излить душу.

– Вот тебе телефон, – чиркнул на бумажной салфетке цифры Кахиня. – Позвони в бюро «Душа в душу» и изливайся с утра до ночи. Кому еще хочется? – обратился он к присутствующим.

Все промолчали. Тогда Карел, сразу став серьезным, сказал:

– У меня есть идея. Надо сделать Фреда Честера, обладающего, как известно, дурацким, но в то же время независимым характером, официальным газетным чертом.

– Кем-кем? – не понял Шмерль.

Впрочем, и все остальные с удивлением посмотрели на воинственно настроенного Карела.

– Карел, – сказал Гард, – не увлекайся. Что ты имел в виду, говоря о редакционном черте?

– Даже всемогущий Бог, – веско начал Кахиня, – не мог обойтись без Сатаны. А кто такой Сатана, переводя его титул и должность на современный политический язык? Узаконенная оппозиция! Кто-то ведь должен отвечать за несовершенство мира, господа! Так и в газете. Готов спорить, что Орвану, хоть он и верблюд, надоело талдычить в своей газетенке все одно и то же, – пресно! Для игры с читателем ему нужна изюминка: внутренний оппозиционер! Пусть Честер продаст Орвану эту идею: я, мол, буду у вас чертом. Сатаной, а вы меня в вашей же собственной газете будете превращать в отбивную котлетку. Уж если это не свобода слова… Политично и очень доходно: мы, народ, обожаем скандальчики, кухонные свары и прочие виды полоскания грязного бельишка.

– А что? – сказал Гард. – В этом что-то есть. А, Фред?

– Циники вы… – пробормотал Честер.

– Ну, положим! – запротестовал Шмерль. – Я верю в идеалы.

– И правильно делаешь, так легче живется. Однако же не вера в идеалы нас объединяет!..

Действительно, всю эту разношерстную компанию объединяло нечто совсем другое, а что именно, не смог бы сформулировать и сам Карел Кахиня, несмотря на свой воистину феерический талант. Они встретились и подружились много лет назад, когда каждый из них не имел ничего, кроме самого большого богатства на свете: молодости. В ту пору шла война, вести которую они не хотели, потому что война была жестокой, позорной и гнусной. Свое отношение к ней они выразили открыто, за что угодили под суд и были приговорены трибуналом к расстрелу. Двое суток им пришлось просидеть под замком в ожидании казни, и эти сорок восемь последних часов сроднили молодых солдат так, словно и после смерти им надлежало жариться на одной сковородке в аду или шагать по райским кущам, обнявшись, как братья. На исходе вторых суток противник предпринял неожиданное наступление, прорвал оборону, ворвался на базу и благополучно взял в плен шестерых смертников, не считая кое-какой боевой техники, брошенной в пылу отступления. Потом все шестеро, отчаянно рискуя, бежали из плена, два года слонялись по миру, голодали, жили бурно и весело, как живут только в молодости, да к тому же чудом избежав смерти, а затем вернулись на родину, когда опозоренное войной правительство было вынуждено объявить амнистию. Что самое удивительное: спустя много лет они сохранили дружбу, хотя ничего, кроме общих воспоминаний, у них не было, да и быть не могло, шесть человек двинулись по жизни шестью разными дорогами, которые, начавшись в одной точке, все более и более расходились. Собравшись как-то раз в ресторанчике «И ты, Брут!», они с такой горечью прочувствовали грядущее расставание, что приняли поистине одухотворяющее решение: собираться и впредь, кем бы и каким бы каждый из них ни стал. Причем собираться по первому зову любого члена компании, и не для простого застолья, а для того, чтобы оказать ему помощь, если он в ней нуждается. Несмотря на то что они были тогда молоды, им хватило житейской мудрости с самого начала оговорить главное условие этих встреч: помощь должна носить исключительно духовный характер, ни в коем случае не меркантильный, – право же, ничто так не способствует долголетию добрых товарищеских отношений, как независимость друг от друга в денежном или ином корыстном смысле.

– Карел выдвинул дельное предложение, – веско проговорил Серпино, в очередной раз промокая салфеткой пышные усы. – Раз у Фреда такой мерзкий характер, пусть уж будет мерзким и его журналистское амплуа…

– Речь идет, – вставил Бейли, – всего лишь о том, что такое положение Честера надо в редакции узаконить. Пойдет ли на это Верблюд? Или, может, ты поговоришь с ним, Клод, тем более что он держит свой капитал в твоем банке?

– Никогда не думал, что человек, занимающийся чистой наукой, может обладать такой низменной житейской информацией, – проворчал Клод Серпино.

На маленькой эстраде тем временем появилась девица и со смущенной улыбкой школьницы стала медленно раздеваться в такт музыке.

– Симпатичная малышка, – оживился Валери Шмерль, отвлекая внимание друзей в самый напряженный момент общего разговора. – Да ведь каких денег небось стоит!

– Из твоей одной Матильды можно сделать десяток таких малышек, – съязвил Кахиня.

– Что ты хочешь этим сказать? – начал было заводиться Шмерль, однако Гард, произнеся короткое «Брек!», прервал раунд.

– Друзья, – сказал он, наполняя бокалы, – вернемся к нашим баранам!

– Ты хотел, вероятно, сказать: к барану, то есть к Фреду? – не сдержался Кахиня.

Гард оставил реплику без внимания, зато Честер бросил на Карела уничтожающий взгляд, от которого Кахиня, будь он соломенным, вспыхнул бы как от огня.

– Мне кажется, – продолжал Гард, – что реально помочь Фреду может лишь Клод, и я полагаю…

– А я – нет, – отрезал Серпино. – Банкир, да будет вам известно, тот же таксист, только в финансовом смысле: одному доверено время, другому – деньги. Вдобавок, насколько мне известно, всеми делами Орвана заправляет его жена, а у меня к ней нет хода. Решительно никакого! Эта дама, урожденная Гриппски, весьма упрямая, аристократических кровей особа, уж я-то знаю!

– Как, как ты сказал? Гриппски?! – встрепенулся Кахиня. – Не та ли это Гриппски, которую зовут Аделаида и которую в некоторых джентльменских кругах, не будем уточнять, каких именно, до замужества звали Идка-вонючка? Хорошее прозвище, не так ли, господа? Вонючка Гриппски, она же Скунсиха!

– Я с ней не в таких отношениях, – сказал Серпино, – чтобы знать ее прошлое. Но зовут ее действительно Аделаида. Так на что ты намекаешь. Карел, и что за сим следует?

– Ничего особенного, – пожал плечами Кахиня. – Фред, будь другом, облегчи совесть, заткни свои нежные уши! Ну а теперь начнем взрослый разговор. Пусть Гард заглянет в свои давние календари, найдет там небольшой сюжет – и дело в шляпе!