В одной из центральных газет появилась статья, скрупулезно анализирующая достоинства и недостатки «Вымпела» за последние несколько лет. Среди достоинств называлось хорошее полиграфическое исполнение и доступные цены. Среди недостатков все, что можно приписать печатному органу в несвободной стране. Журналу вменялось в вину то, о чем он никогда не писал, а то, что он действительно писал, искажалось самым невероятным образом. Фразы, с мясом выдранные из текста и произвольно скомпонованные, действительно приобретали двусмысленный, если не сказать больше, характер. В шуточных рисунках, очевидно, подвергнувшихся изучению под микроскопом, была усмотрена издевка над всем, что являлось святым для допризывников, а также их отцов и дедов. Следы идеологической диверсии обнаружились даже в кроссвордах и шарадах. В заключение журнал был назван «шавкой, тявкающей из подворотни» и выражалась надежда, что компетентные органы наконец-то разберутся с ним.

Результаты разборки превзошли все ожидания. «Вымпел» переименовали в «Авангард» и на треть урезали в объеме. Фантастические рассказы исчезли вместе с кроссвордами, шуточными рисунками и прочим безыдейным хламом. Все публикации в отощавшем журнале были теперь на одном уровне – суконном уровне официозных передовиц. У главного редактора едва не отобрали партбилет, а у ответственного секретаря – последнее здоровье. У Кости отобрали единственную возможность печататься. Во всех других журналах и газетах его чурались, как опасного безумца.

Впрочем, ничего удивительного здесь не было. Прирожденные фантасты, правившие страной седьмой десяток лет, терпеть не могли конкуренции.

Все это начинающий писатель Жмуркин воспринял как катастрофу. Почему вещи, на которые годами смотрели сквозь пальцы, вдруг в единый миг стали криминалом? И почему по времени эта поруха совпала с появлением в журнале некоего Б. Кронштейна, успевшего полюбить и тесные редакционные комнаты, стены которых были сплошь оклеены детскими акварелями, и главного редактора, похожего на английского денди, и ответственного секретаря, похожего на колхозного счетовода, и сам журнальчик – пестрый, боевой, веселый? Не стал ли он, Костя, помимо своей воли катализатором, обратившим живой и веселый родник в тухлую стоячую лужу? Быть может, это именно его опусы переполнили чашу терпения тех, кому по долгу службы надлежало определять, что следует и чего не следует читать советским допризывникам? Допустим, человек – слепое оружие рока. Но уж если тебе суждено стать серпом, то почему не тем, который жнет колосья, а тем, который калечит жниц? Что-то чересчур часто терпит крах все то, что вызывает его симпатию.

Он задумался, раз за разом тщательно перебирая события своей жизни. Чтобы не запутаться, Костя по памяти составил список всего того, что он любил и что ненавидел, а затем по каждому пункту выставил результат. Общий итог подтвердил жуткую догадку.

Кто-то умеет гениально шить сапоги, думал он. Кто-то гениально поет, малюет картины, командует большими батальонами или пускает пыль в глаза. Джульетта гениально любила. Ричард Третий гениально ненавидел. Отелло гениально ревновал. Следовательно, среди шести миллиардов землян должны существовать и гении-извращенцы, способные навлекать беду на объекты своей любви, а удачу – на объекты ненависти. Хотя слышать о таких раньше не доводилось. Впрочем, это и понятно. Хвалиться подобным даром не будешь. Это похуже врожденной гемофилии или болезни Дауна… Гений злонравной любви и добротворной ненависти. Ничего себе подарочек судьбы!

«Что же мне теперь делать? Где найти выход? Если я ничего не могу поделать со столь опасным талантом, то должен хотя бы резко изменить свое отношение к вещам, странам, событиям и, главное, к людям. Полюбить грешников и возненавидеть праведников. Проклясть отчизну и восславить врагов ее. Отречься от друзей и близких. Поклоняться кривде, а не правде. Жить по лжи, а не по истине. Возможно ли вообще такое? И с чего начать?»

Отыскивая объект для эксперимента, Костя покрутился по своей комнате и вышел на кухню. Здесь в серванте он приметил початую бутылку водки. Уставившись на нее пронзительным взглядом, Костя принялся бормотать заклинание:

– Я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу… – Убеждая себя в этом, он предполагал, что спиртное вскоре должно резко подешеветь и продаваться даже в газетных киосках.

Через пять минут горло его пересохло, в глазах замерцали блики и проклятая бутылка целиком заслонила поле зрения. Косте нестерпимо захотелось выпить. Внутренний зов такой интенсивности он до этого испытывал только во время поноса, находясь в месте, безнадежно далеко отстоящем от ближайшего туалета. Костя терпел сколько мог, а потом, уже на грани обморока, схватил искусительницу за горлышко и сделал долгий, трижды булькнувший глоток.

– Нет, все же я тебя люблю… – переведя дух, печально сказал он.

Уже на следующий день в газетах был опубликован антиалкогольный указ, хотя и не такой строгий, как последующий, рожденный в годы перестройки, но в пьющей стране прозвучавший как гром среди ясного неба.

Костин эксперимент с треском провалился, но зато он теперь уже точно знал – все близкое его душе и сердцу неминуемо обречено на неуспех, страдания и гибель…

Программа, выработанная Костей на будущее, была такова.

По мере возможности никого не любить, кроме заведомо подлых людей. В близких подмечать отрицательные качества и на них концентрировать внимание. Не смотреть хороших кинофильмов. Не читать хороших книг, если нет полной уверенности, что их авторы уже скончались. Регулярно слушать вражеские радиоголоса, дабы проникнуться антипатией к собственной родине. Не заниматься никакой деятельностью, действительно необходимой людям. Например, медициной или пожарным делом. Ведь не исключено, что он воспылает к своей работе симпатией и тогда кривая смертности и горимости сразу рванет вверх.