Человек — очень способное к самообману животное; он может ухитриться одурачить самого себя. Он может называть свою тюрьму дворцом, он может называть свои кандалы украшениями, он может называть заимствованное знание своим опытом. Не велико преступление обмануть кого-то другого, но обманывать самого себя — это, безусловно, тягчайшее преступление.

Тот, кто не может обмануть себя, не может обмануть и никого другого; а тот, кто может обмануть даже себя, обязательно обманет всякого другого.

Тем, кто увлечен такими мыслями, даже если в мире появится Будда, это не поможет. Те, кто слепо увлечен, гоняются за определенными порождениями собственного ума; даже если они и встретят Будду, они не узнают его, потому что для того, чтобы узнать Будду, требуется невинный ум — неамбициозный. Вы можете узнать его лишь, если у вас есть нечто того же самого качества. Если же в вас нет никакой готовности, как вы сможете распознать предельную осознанность? Вы обойдете ее.

Тысячи будд уже случилось, и миллионы людей прошли мимо них, даже не оглянувшись. Они так увлечены, их глаза настолько заполняет собственная алчность, что они не способны видеть отчетливо. А будду можно увидеть лишь в том случае, если в ваших глазах нет пыли, если ваше зеркало чисто.

Ничего не считая важным, естественно, вы полны сухожильной силой, избавлены от желаний и зависимости и — вы хозяин дхармы.

Очень простыми словами он высказал вам великое приглашение. Вы — самое важное звено в сущем; никогда не помещайте ничего выше себя, ибо тогда оно станет вашей зависимостью, вашим гнездом. Навсегда уясните для себя, что величайшая вещь трепещет в вашем собственном сердце. Она должна быть разведана, исследована, пережита, — но этот «Кохинор» внутри вас.

В то мгновение, когда ваши глаза фиксируются на чем-то другом, вы уже низвели себя до чего-то второстепенного, — но вы первостепенны.

Случилось так, что я должен был присутствовать в суде, потому что я публично высказался, и чьи-то религиозные чувства оказались задетыми. Не представляю себе, как это чьи-то религиозные чувства могут быть задеты; должно быть, они очень слабы; должно быть, у них нет глубоких основ. А то, что я говорил, тот человек даже не понял.

Я пересказывал небольшой инцидент из жизни Махатмы Ганди. Обычно Махатма Ганди слушал индуистское писание, Рамаяну — историю Рамы; а Ачарья Виноба Бхаве, ученый специалист по санскриту, читал ее. Дошло до того места в истории, где Ситу, жену Рамы, похитил, увел насильно его враг. Не находя другого способа, Сита применила небольшую хитрость, чтобы оставить какие-то знаки на пути, так чтобы Рама смог узнать, куда враг увел ее; она стала выбрасывать свои украшения. Она была королевой — Рама был король, — поэтому у нее было много украшений огромной ценности, и она потихоньку выбрасывала их всю дорогу.

Рама нашел путь, но тут возникло затруднение. Его брат, Лакшмана, был с ним. Рама сказал: «Я не могу узнать эти драгоценности». Причина была очень проста, он объяснил ее: «Замечаешь драгоценности только тогда, когда на саму женщину не стоит смотреть. Сита так прекрасна, что, когда я вижу ее, я совершенно забываю смотреть на что-нибудь другое, поэтому я и не узнаю эти украшения. Лакшмана, может быть, ты узнаешь их; ты ведь всегда сопровождаешь Ситу».

Лакшмана сказал: «Тебе придется простить меня. Я могу узнать только те драгоценности, которые она обычно носила на ногах».

И вот этот инцидент: Махатма Ганди спросил Винобу Бхаве: «В чем дело? Почему это он не может узнать?..» И Виноба Бхаве дал такое объяснение: поскольку Лакшмана соблюдал безбрачие, он не мог видеть лица Ситы. Но так как жена старшего брата приравнивается к матери, то Лакшмана должен был каждый день, по утрам, касаться стоп Ситы, поэтому он мог узнать и те украшения, которые были надеты на ее стопах.

На Махатму Ганди это произвело очень сильное впечатление — такое сильное, что, хотя до этого случая Виноба Бхаве не имел титула «ачарья» («великий учитель»), Махатма Ганди присудил ему этот титул, подразумевая: «Ты — великий учитель, потому что я не смог бы додуматься до этого; а ты обладаешь очень глубоким прозрением».

Я выступал в Ахмедабаде, и я сказал: «Виноба Бхаве — сам подавленный человек, пытающийся соблюдать безбрачие, иначе я не вижу никакой проблемы. Почему вам нельзя смотреть на прекрасную женщину, если вы можете смотреть на прекрасный цветок, если можете смотреть на прекрасную луну? Красота — никакая не проблема; проблема в вашей подавленной сексуальности. Вы боитесь увидеть лицо, потому что знаете, что если увидите лицо, то будете увлечены».

И я сказал: «Виноба Бхаве ошибался, и Махатма Ганди ошибался, приняв объяснение. Это следует объяснить болезнью».

Махатма Ганди уже умер. Я сказал суду: «Я не сделал никакого собственного утверждения. Я просто сказал, что утверждение Винобы Бхаве выдает его собственную психику; оно ничего не говорит об этом инциденте. А если оно говорит что-нибудь об этом инциденте, тогда Лакшмана был тоже сексуально подавленным. Но я не говорю этого — это простой вывод из того, что сказал Виноба. Виноба жив, и — если суд согласен — его следует вызвать. Я готов обсудить этот вопрос».

Но суду и так было ясно: это же так просто — если вы не подавлены, то вам незачем так бояться смотреть на женщину, которая для вас почти мать. А человек, чьи религиозные чувства были задеты... Дело было прекращено, но тысячи людей толпились вокруг здания суда. Тот человек очень боялся выйти из здания суда, — потому что люди могли задать ему хорошую взбучку, — и он потребовал у судьи полицейской защиты.