В то лето в окрестностях Сергиева посада появился разбойник, который из охотничьего ружья убивал или ранил прохожих то близ одной деревни, то близ другой.

В сергиевских селах были организованы сторожевые посты. И мы, мальчики, с дубинами в руках тоже ходили по ночам по Глинкову. Газеты - местные и московские - захлебывались от азарта, красочно расписывали, где и как неуловимый злодей подстерег очередную жертву. На помощь местной милиции прибыл целый полк. Газеты подробно расписывали подвиги доблестной Красной армии, как прочесывали подряд все леса и болота, как напали на след, окружили, штурмом взяли какой-то кустарник и наконец изловили тяжелораненого разбойника. Сперва его вылечили, потом отдали под суд и расстреляли за убийство семи человек...

В конце августа мы вернулись в Москву. А дедушка с бабушкой благодаря погожим сентябрьским дням еще оставались в Сергиевом посаде.

Нам пришла телеграмма, что бабушка серьезно заболела. Моя мать тотчас же уехала в Посад. А еще через день пришла другая телеграмма, что бабушка скончалась. Мой отец отпросился с работы и тоже уехал в Сергиев.

Вот при каких обстоятельствах умерла бабушка.

Жила она с дедушкой рядом с Трубецкими. Ежедневно оба они ходили к ним обедать. В их большой комнате напротив наружной двери висел огромный, в тяжелой позолоченной раме портрет прабабки - княгини Елизаветы Ксаверьевны Трубецкой, урожденной княжны Сайн-Витгенштейн, дочери фельдмаршала, защищавшего во времена нашествия французов дорогу на Петербург. Надменная дама в буклях, в белом платье с кружевами поджав губы глядела с высоты на своих потомков. Портрет этот Трубецкие всюду таскали с собой - он являлся символом знатности их рода...

Как-то моя бабушка поднялась, задыхаясь, по крутой лестнице на второй этаж и захлопнула за собой дверь. От этого хлопка оборвалась веревка, на которой держался портрет,- он с шумом упал. Бабушка испугалась, охнула и едва добралась до кресла, такая сильная боль поднялась у нее в области желудка.

– Это смерть моя пришла за мной,- сказала она.

Ее дочь - тетя Эли - одна перетащила ее с кресла на свою кровать, позвала врача. А боль была настолько невыносимой, что бедная бабушка не могла говорить. На следующий день врач определил, что у нее молниеносная саркома, а через несколько дней она скончалась в страшных мучениях.

Отпевали ее там же, в Сергиевом посаде, в Красюковской церкви, потом тело повезли на подводе в Москву. Сопровождал гроб Саша Голицын. Похоронили бабушку на Дорогомиловском кладбище, невдалеке от могилы ее невестки тети Тани Голицыной. На простом белом деревянном кресте по завещанию покойной поставили надпись:

"Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят".

Да, такой чистой сердцем была моя бабушка Софья Николаевна, все мы ее любили; я постарался донести до ее потомков и до других читателей моих воспоминаний ее чудный облик.

10.

Дедушка, оставшись одиноким, помрачнел, углубился в свои думы, находил утешение в книгах на французском языке, в переводах с французского, в писании 31-го тома своего дневника. Любимым его внуком был мой брат Владимир, который с того времени старался ежедневно найти свободный часок после ужина, подсаживался к дедушке, помогал ему раскладывать неизменный в течение многих десятилетий "дамский пасьянс"*{19} и одновременно слушал его рассказы о далеком прошлом. Впоследствии Владимир очень жалел, что записал за дедушкой едва ли десятую часть его рассказов.

Недели две спустя после похорон бабушки явилась некая старушка. Она просидела у дедушки около часу, и ушла, сказав моей матери, что будет ежедневно присылать ему котлетку из столовой Цекубу - комиссии по улучшению быта ученых. Столовая эта помещалась в двух шагах от нас, в теперешнем Доме ученых на Пречистенке, до революции принадлежавшем серпуховским фабрикантам Коншиным.

И с того времени в течение нескольких лет другая старушка, одетая победнее, каждое утро приходила к нам с тарелочкой, завернутой в тряпочку. Кто-нибудь из нас перекладывал котлетку с гарниром в другую тарелочку, и старушка, низко кланяясь, уходила. А первая старушка являлась к дедушке изредка, он ее уводил в свою комнату, и там они более часу беседовали.

В тетрадях брата Владимира есть такая запись: когда старушка после своего первого визита удалилась, дедушка долго ходил по залу взад и вперед, причмокивая языком, а он всегда причмокивал, когда волновался, потом подошел к рисовавшему за столом Владимиру и сказал ему, что приходила возлюбленная его старого друга, которую он не видел около шестидесяти лет.

Владимир в ответ что-то промычал, а дедушка все продолжал ходить взад и вперед, причмокивая языком, потом остановился сзади Владимира и спросил его:

– Ты знаешь, чья она была возлюбленная?

– Догадываюсь,- отвечал он.

А еще года через три дедушка рассказал Владимиру, что когда был он еще молодым человеком и жил в родовом голицынском доме на Покровке, то невдалеке в подвале была швейная мастерская. Весною, летом и осенью окна там оставались открытыми, и одна молоденькая швея всегда садилась у самого окна; он часто проходил мимо, и она посылала ему улыбку, а потом они стали встречаться...

Обо всем этом можно бы написать новеллу в духе Мопассана.