С чего, почему, - в Эдеме все, как в сказке - налево пойдешь - коня потеряешь, направо - голову, а с чего, почему - с того, потому.

Мы создавали богов по своему образу и подобию - мы тоже любили так подшутить: помочиться на подсолнух и бросить на дороге - пусть кто-нибудь полузгает.

Большое искусство тоже естественнейшим образом вживалось в нашу жизнь - одни и те же фильмы, по пальцам счесть, разом смотрела вся страна: "Свадьба с приданым", "Кубанские казаки" вливались в наше единство песнями на гулянках ("Каким ты был...") и такими народными героями, как Курочкин и Похлебкина. Дети от пяти до восьмидесяти лет обсуждали фильм "Бродяга" с одинаковым захлебом: бабушка ругала водовоза Джагой, а меня, когда я ленился вставать, - Обломовым.

Классик русской литературы Михаил Юрьевич Лермонтов в наших байках всегда действовал на пару с Пушкиным. Пушкин и Лермонтов - это были страшно находчивые ребята, хоть сейчас к нам на танцы. Особенно Пушкин он и в одиночку не терялся, по любому поводу тут же сочинял стишок.

Как-то пошел он купаться на Дунай, и захотелось ему на бережке отлить. А место открытое. Он застеснялся, залез на дерево и, прячась в роскошной кроне, пустил струю. И надобно ж такой беде случиться, что в это самое время под деревом проходил император Николай. Взбешенный неожиданным поэтическим душем, самодержец вытащил пистолет и наставил его на Пушкина: "Сочиняй стих - а то застрелю!" На что Пушкин, ни секунды не промешкав, выпалил: "Как у берега Дуная Пушкин сс... на Николая".

Пушкину пальца в рот лучше было не класть! Однажды светские дамы и господа сговорились против него: чего он все время про нас стихи сочиняет - давайте, он придет на бал, а мы его не будем замечать. Пушкин пришел, заговорил с одним, с другим - а его никто не замечает. Ах, не замечаете? Пушкин залез на стол, наворотил вот такую кучу и ушел.

А чего: раз его никто не замечает, он и делает что хочет. Все правильно. Опять, стало быть, его верх вышел. Светские дамы и господа посовещались вокруг кучи и решили послать к Пушкину парламентера, чтобы он отплатил Пушкину той же валютой.

Пушкин выслушал парламентера и нашел его требования справедливыми: "Вот мой стол - клади. Но имей в виду: тебя послали ср..., а не сс... Если насс...шь хоть каплю - сразу сажаю тебе пулю в лоб", - и показывает ему пистолет (пистолеты там у всех под рукой). Парламентер повертелся-повертелся, - а что делать? Справить большую нужду без участия малой умел только один парень с Ирмовки по имени Молдахан, а светская чернь обратиться к Молдахану не догадалась. Так парламентер с чем пришел, с тем и ушел.

Все многоточия принадлежат мне, отщепенцу, а вовсе не Пушкину.

Вот она, народность Пушкина! Веселый Пушкин не скупился и на безобидные экспромты. Раз играли в прятки, а он с девушкой Бусей спрятался под столом. Его ищут: где Пушкин, где Пушкин, а он отвечает: "Я и Буся под столом".

До появления Пушкина по Эдему гуляла куда более тяжеловесная (державинская?) конструкция: у одной бабы было две дочери - Уся и Руся - и два сына: Жид (не ищите юдофобии - здесь все для поэзии) и Ким. Как-то баба зовет их с улицы нараспев: "Уся-Руся, Жид-Ким, усяруся жидким"...

Самые близкие политические потрясения входили в нашу жизнь столь же достоверными, как Пушкин и Николай. Когда врезал дуба тов. Сталин, я напыщенно возгласил: "Лучше бы я умер!" - это тоже было очень большое (массовое) искусство. Ух, как бабушка заплевалась и замахала руками откуда ей знать, что всякое искусство условно.

Когда Берия был разоблачен как английский шпион - только жалкому отщепенецу могли понадобиться доказательства. Хоть мы и впервые о нем услышали, это не мешало нам с полной отдачей распевать: "Берия, Берия, потерял доверие, а товарищ Маленков насажал ему пинков", - мы и Маленкова полюбили в ту же секунду, когда впервые про него услыхали: народ и партия и в самом деле были едины. Эдем - единство народа и вождя, мяса и скелета.

Один знаток политических тайн Кремля разъяснял: "Молотов, Ворошилов и Маленков сидят на совещании. Вдруг смотрят - Берия с автоматом ползет".

Недавно в электричке два седовласых избирателя решали ближневосточные проблемы: "Чего арабы смотрят? Евреев пять миллионов - арабов сто миллионов. Они бы ночью подползли с ножами - что, вдвадцатером с одним евреем не справиться?" - и таким родным, райским духом на меня повеяло...

Когда народ в очереди старается перекричать друг друга, а кто-то один помалкивает, как змея: от крика, мол, ничего не изменится, - знайте: это чужак. Тот, кто заботится не о мнениях соплеменников, а о результате, должен быть отторгнут от здорового тела народного. Или переварен в нем без остатка (осадка).

Я долго гордился своей любовью к знанию, к истине, пока не открыл, что это возведенная в добродетель нужда отщепенца, оттесненного справлять ее, решая мелочные вопросишки "прав - не прав" вместо величайшего из вопросов: "наш - не наш".

Эдемцы моего помета тоже ничего не знали об окружающем мире - и знать не хотели: им (нам) по горло хватало взаимной брехни. Подозреваю, и вся наука создается отщепенцами, кто начинает доискиваться, с чего и какие бывают бураны и, вообще, куда ветер дует, вместо того чтобы с радостным трепетом воспринять и передать дальше, как некто во время бурана замерз в собственном сортире: намертво запечатало снегом, покуда расстегивал штаны.