Или еще лучше: степь, буран, шофер поднял кузов, чтоб меньше дуло, наутро решил опустить - ан нет, масло застыло. Он полез шуровать - вдруг бабах!
– кузов сорвался и прямо ему по руке. Он давай дергаться, рука расплющена в котлету, но на мясе крепко держится. А мороз. Он давай перегрызать себе руку. Грыз, грыз, догрыз до кости - ну, а она уж, конечно, ему не по зубам. Так и истек кровью. Так и нашли.

Вокруг нас кишели всевозможные звери и гады, но мы упивались только собственными байками о ядовитости тарангулей (укушенное место нужно немедленно вырезать в виде воронки), о коварстве змей (цапнет за руку непременно в твоем же собственном кармане, во сне заберется в живот и отложит там яйца), о хитроумии и мстительности волков, о несмываемости верблюжьего харчка и о бородавках, рожденных дружбой с лягушками. Если такова вся исконная народная мудрость, не советую употреблять ее без назначения врача: она создавалась для Единства, а не для пользы.

Алька Катков (и Катков у нас был свой собственный) однажды вернулся из больницы (это страшно обогащало) и, с горьким благоговением кривя рот, поведал, над какой загадкой Сфинкса они всей палатой тщетно ломали головы: встречаются два пастуха и один говорит другому: "Отдай мне две овцы - тогда у нас будет поровну". Но другой еще хитрей: "Лучше ты отдай мне две овцы - тогда у меня будет ровно в два раза больше, чем у тебя" (вполне резонная причина: главное - совершенство, чтоб было ровно). Сколько же было овец у обоих хитрецов? Ответ нашел, разумеется, только самый старый старик.

У меня чуть голова не лопнула от напряжения: я же еще не знал иксов и игреков, науки "аль джебр", или "аль гебр", то есть "еврейской науки". Но я догадался начертить в пыли длинную полоску - большое стадо - и полоску покороче. Целую вечность я сомнамбулически бормотал: ага, значит от этой отрезаем две овцы, а сюда приставляем, ага, ага, раз теперь одинаково, значит было больше на четыре. На четыре, на четыре, на четыре... А если от этой, то будет половинка. Половинка, половинка, половинка... Значит, было на четыре, да стало еще на четыре... Значит вместе на восемь! Так половинка же и есть восемь! Да еще двух у него забрали - значит, десять, а у большого, значит, четырнадцать! Четырнадцать, четырнадцать, четырнадцать!!!...

Я вопил как ненормальный - жалко, не знал слова "эврика". Зато когда я летел к Альке, заранее упиваясь триумфом, я наверняка обскакал бы Архимеда на добрый десяток стадиев. Но Алька и слушать не стал эту ахинею - он возненавидел меня раз и навсегда: я испортил легенду - целые годы ощущал я излучаемую им ненависть, разъедающую мой организм, как радиация, заставляющую меня выслуживаться и заискивать перед ним, - но он был неумолим.

Аж перед моим отъездом в Кара-Тау, когда все пацаны сделались со мной почти нежными... Мы с фонариком искали в темноте шикарнейшую, желто-полосатую, как оса, авторучку Пашки Киселева: в ту пору символами престижа отчего-то сделались авторучки - их выменивали, выпрашивали, из-за них грабили и убивали.

Я с чего-то вздумал постращать Пашку: а вдруг кто найдет и не отдаст? "Разве еврей отдаст?", - вдруг откликнулся Алька, и я внутренне застыл без движения, пока мой труп продолжал перебирать траву - как вшей искал.

Поднять скандал, дать в морду - расписаться в получении оплеухи: лучше уж поспешно, как чирей - и с тем же успехом!
– выдавить "еврея" из памяти. Но потом я долго (по нынешений день) припоминал, сколько раз я что-нибудь находил и возвращал - с полчемодана бы набралось. В еще дочеловеческом облике я вернул механизм от часов: пацаны, задумчиво облокотясь, высматривали его в свином загончике, а он - блестященький, красивенький - полеживал у них под ногами: в оградке была такая косая щель из-за горбыля. Уж как меня Гришка потом ругал!

Но когда я попробовал быть поумней - в Универмаге у мужика двадсончик, позванивая, укатился в неведомые (только не для меня) края, и я, выждав, рассеянно поднял его, и - желудок стиснуло таким спазмом, - чуть не вырвало, - что я кинулся за хозяином. Да вот и совсем недавно я нашел в телефонной будке дамскую сумочку с такой пачкой четвертных - страшно было в руки взять. Я по записной книжке (дочка в изумлении следила, неужели я доведу эту воспитательную процедуру до конца) вызвонил подругу хозяйки - так меня встречали чуть ли не фанфарами, соседи, сияя, выглядывали из дверей: "В наше время и такой честный человек!" - всем кажется, что они живут в какое-то особенное время. Муж сумочкиной хозяйки офицер, прибыл с Севера для прохождения отпуска - улыбался, входя во владение жениной сумочкой, не без блудливости: предвкушал, с каким козырем в руках встретит свою раззяву... Да! Еще я совсем забыл про два японских зонтика на скамейке, где я... Но вы, я думаю, и так постигли величие моей души. И вот мне-то... Ладно, закончим.

Наше кладбище - это был грандиозный и страшный Город Мертвых на краю света: сваренные из стальных полос кресты, идейно выдержанные сварные же пирамидки с красными звездочками (растиражированные звезды Кремля), крашеные оградки, похожие на спинки железных коек, и - несколько литых оград с факелами по углам, подавляющих красотой и величием. Это были усыпальницы великих людей - Начальника Треста, Директора Шахты... Такие имена - Нечипоренко! Сапогов!

Через двадцать лет я добрался до этого пятачка за пяток минут: повалившиеся, распавшиеся на заржавелые тяжеленные линейки кресты, облупленные скворечники пирамидок с ржавыми, как бы окровавленными шестереночными зубьями звездочек и - Боже, до чего убогая, провинциальная фантазия осыпающихся слоями ржавчины усыпальниц, эти завитушки пламени на факелах, похожих на розочки уличного мягкого мороженого. Вдобавок, все они были совершенно одинаковые - модельщик в литейке Мехзавода, видать, хранил формочку от одной исторической даты до другой, от Нечипоренко до Сапогова, от Сапогова до Гольдина. Не позволяйте взгляду чужаков касаться ваших святынь!

Я разыскал обратившиеся в ничтожество пирамидки Вирьясова, Володина и до того сделалось горько, что среди них не было пирамидки Якова Абрамовича - пусть бы уж он погружался в вечность вместе с той Вселенной, где он был Учителем, а не заурядным, никому не ведомым евреем.

Пирамидки Жарова я тоже не нашел. Неужто его бросили без погребения? В могиле за моей спиной кто-то заворочался, загремел листовым железом. Я похолодел и не вмиг решился обернуться. Это была коза - заурядная наружность дьявола из семинаристов.