Взвивая ядовитую ртутную пыль, Вовка рвет по зунтам, а за ним с тяжелым топотом несется потерявший терпение Сергей Миронович Киров с вилами наперевес. "Казак, смывайся, Казак, смывайся!" - надсаживаются болельщики, но через час-другой они потихоньку отпадают, отпадают, и герой, как водится, остается один. Нет - с верным другом, которого он - в тот вечер изгнанник и отверженец - тогда-то и обрел во мне.

Я бродил с ним по меркнущим и холодеющим каменным отвалам, хотя дома у меня с каждой просроченной минутой тоже густел и наливался скандал. Но - лучше смерть, чем измена! При добела раскаленной луне (Боже, неужто и сейчас мне светит, безмятежно и беспощадно, та же самая луна?!), под собачий брех и коровий мык, я рискнул пробраться на переговоры. Благородное Чувство Правды вело меня так безошибочно, что Гипсовый Гость временно аннулировал отцовское проклятие. "Как фамилие?" - строго спросил он, словно не узнать хотел, а меня проверить. "Ка-це...", - начал я, изнемогая от стыда. "Вот с ним и дружи! И еще с Бубырем", - распорядился И.С., не дослушав последних трех каскадов.

Водиться с Бубырем лихой Казак считал западло, но опора на евреев принесла кое-какие плоды: так я, инородец, сумел перевести в тройки безысходные Вовкины двойки по русскому. Но союз с евреями приносит только временные выгоды: через двадцать лет, обретаясь в доме, купленном и содержимом на Вовкины гешефты, И.С. лишь, покряхтывая, старался потихоньку ускользнуть из комнаты, где Вовка агрессивно располагался послушать свои "Би-би-си" - "пищалку эту...", выбирая страну проживания, которая пришлась бы ему по богатырскому плечу (он обзавелся прекрасной супругой-жидовкой, с которой жаждали воссоединиться ее израильские родственники). Дурачком-то легче прикидываться, обличал Вовка отцовскую спину, курящуюся выветривающимся гипсом.

А началось Вовкино падение со слов: "Ну ты даешь!", когда я на спор за два-три прочтения запомнил "Лорелею" на практически неизвестном мне немецком языке (что значит автор тоже еврей - Вовка клялся, что тут не хватит недели).

Вовкина морда раздувается в багрец, в пурпур, в фиолетовую синь - но двухпудовка, которую выжмет еще и не всякий мужик, по миллиметру, но безостановочно, как минутная стрелка, ползет и ползет все выше и выше. Добавьте примесь яростной черноты - и увидите, как вздулась Вовкина физия, когда подгулявший казах в рокочущем, будто крыша под ногой, брезентовом плаще тащил его с подоконника в Клубе.

Мужик в кураже шуганул пацанов - тут без обиды, он в своем праве: мы, не помню с кем, вспорхнули как пух, но Вовку бесчестье (уступить казаху!) налило свинцом. От его ярости охолонул даже брезентовый гуляка и, едва отметившись задом на подоконнике, сразу же куда-то заторопился. Но еще неизвестно, чем бы навернул его рассвирипевший Казак, если бы я не дал ему возможность сделать вид, что его уговорили.

Неукротимый белый человек, с громовым хохотом сокрушающий черепа или хоть челюсти - всяким черножо и желтопу макакам, - Казаку, словно влитая, пришлась впору эта живая картина, зажженная в Главкосмосе нашего воображения пламенным "Ундервудом" Джека Лондона, чьи лиловые кардинальские тома (приложение к "Огоньку" без "Огонька") один за другим поставлял Вовке все-таки я.

Сея расизм своей еврейской рукой, я нудно оспаривал очевидное превосходство Белого Человека: "Все люди одинаковы" (слышите угасание, переходящее уже не в шепот, а в шелест?). Правда, подсовывая эту пресную справедливость Казаку под горячую руку, я уберег от нее довольно много казахских и без того приплюснутых носов и глаз, все равно подзаплывших (Вовка всегда указывал мне на это), но негодования я не испытал ни разу - только скучноватое довольство своим великодушием.

То ли дело мой сынуля - еще румяным пятиклашкой (но уже еврейчиком!) он сбросил со стола и без того истрепанный нашими с Вовкой вожделениями сборник лиловых фантазий да еще отпихнул его ногой, не снесши храбрости Белого Человека. Еврейская ненависть к подвигу...

Я тоже с лживой наивностью люблю задавать вопрос: был ли в истории один случай, когда охваченные Единством массы двинулись не убивать, а сажать деревья или утирать слезы тем самым вдовам и сиротам, коими они только и попрекают друг друга (враг врага). Евреи ехидно хихикают, полуевреи задумываются, и лишь немногие честные патриоты вспоминают о своем долге гордо плюнуть мне в лицо.

Мы стремимся уничтожить главное (вернее, единственное), что делает народы Народами - вражду друг к другу - источник единства и мужества. Мой сынуля до сих пор повторяет - глумится - то, что писал славный американский парень о какой-то помеси индейца с негром (с евреем): индеец в нем требовал поднять голову, а негр - опустить поглубже в канаву.

Зато меня, былого эдемчанина, ничуть не изумляет, что окружающие не вспыхивают от негодования из-за моих оскорбленных чувств: меня, что ли, сильно волновали оскорбленные чувства казахов? Протестовал из долга и самолюбования, да и то не очень громко. По-настоящему стыдно мне всего только за один случай.

Клуб, кумачовый плакат:

Из всех искусств для нас

важнейшим является кино.

Смотр худсамодеятельности. Усердно танцуют "Яблочко", выбрасывая ноги, как прогрессивные паралитики с двадцатилетним стажем, ответственно выводят хором "Партия наш рулевой", - и это никому не кажется смешным. И тут под звуки домбры (один палка - два струна) выпорхнула на сцену прелестная узкоглазая девочка в расшитой бархатной тюбетеечке и таком же бархатном (бордовом?) платьице. Стреляя пасленовыми глазками и сверкая улыбкой, она закружилась по эшафоту, поочередно вертя перед нами и перебрасывая из руки в руку невидимое, но все равно живое яблочко. И тут зал как захохочет, засвистит, заулюлюкает... Она расплакалась и навеки скрылась за тяжкими складками раздвинутого занавеса - бархат растворился в бархате.

Всего и делов. Правда, меня и тогда чуточку покоробливала неловкость, - но обнаружить эти корчи было бы еще более неловко: так уж мир устроен. Когда в первомайской колонне школа имени Сталина запевает про стены древнего Кремля - это нормально, а когда школа имени Абая заводит "Партия, кайда балсан", - это смешно, и ничего тут не поделаешь.

Когда на нас в школе время от времени спускали казахский язык, мы в ответ отводили душу на "казачке" с университетским ромбиком: у мастеров любое казахское слово выходило полуматом. И наши классные казахи ничего не имели (вроде бы?) против. А когда их же казахский язык оставляли только для казахов, они драпали, как с горящего парохода. Когда молодая врачиха-казашка в очень достойном тоне отказалась нас принять (не помню, кто там был прав), тетка в очереди прямо подытожила: "Калбитка", а мама только уже на улице сказала вполголоса: "Научили их разговаривать..."