Не носи, милый, чапан,

От чапана сен жаман,

А носи, милый, часы,

От часов сен жаксы.

"Сен" - это, видимо, "ты": "мен сен сигирим" - "я тебя ...", - кричали кызымкам наши русские балалар. "Ой бала, бала, бала, сколько лет работала?" - такие стилизации сочинял эдемский народ для Младшего Брата по ним мы и изучали казахский язык. Да еще иногда матерились: "Аин цигин", гораздо более щедро отдарив казахов русским матом: видишь, бывало, два казаха между собой: каля-баля, каля-баля - и вдруг родное: так и разэдак его мать, - и опять: каля-баля, каля-баля. "По-казахски материться - это у них считается как грех, - разъясняли знающие люди.
– А по-русски - не грех".

Да, еще "бар" - есть и "дж[cedilla]к" - нету. Ах ты ж - чуть не забыл самое главное слово - "кутак" ("кутагым бар?"). Значение поймете из контекста:

Трынди-брынди, балалайка,

На печи лежит хозяйка,

А с хозяйкой мужичок

Поправляет кутачок.

Каталоги Веры Отцовой остались у меня в голове, а в главном обиталище духа народного - в россказнях - все это жило и дышало. "Пошла, пошла!" радостно кричит казачка поезду вослед. "Не пошла, а пошел", - втолковывают ей знающие люди (с казахами, не понимающими таких простых вещей, и разговаривали громко, как с глухими). "Моя не знай - моя под задний колеса не смотрел". Вот и поговори с таким народом!

Фольклорные казахи до поры до времени были безобидные дурачки. "Кем твой муж работает?" - громко, будто глухую, спрашивают казачку. "Не знай. Вечером нож точит - утром деньги считает. Слесарь, наверно". Добродушный смех. Будучи евреем, я не способен поверить, что это был любовный смех Старшего Брата. Из образов фольклорного Ингуша и фольклорного Казаха я (еврей во мне) вывожу другую формулу народной мудрости: опасных боятся, безвредных презирают.

Широкая душа дедушки Ковальчука могла бы покрыть не только Казахстан, но и Новую Гвинею, если бы российская корона не упустила (по великодушию) Берег Маклая. В войну дедушка спас все свое потомство с их матерями - соломенными и просто вдовами того фронта без флангов и без тыла, на котором от Москвы до самых до окраин мира сражались большевики: дедушка воссоздавал из небытия ломаные сепараторы, чьи почерневшие, в человеческий рост, силуэты мрачно высились из огородного цветения под нашими окнами. Из двух-трех-четырех инвалидов его русская смекалка варганила что-нибудь вполне животрепещущее и меняла в неведомые аулы, куда доходила дедушкина слава, на муку или баранину. С заезжими казахами в татаро-монгольских треухах дедушка раздавливал бутылочку-другую-третью с особенным смаком: его восхищало, что все люди - тоже люди.

Дедушка с удовольствием хохотал - "Знай, брат, русскую смекалку!" когда простодушный сын степей дивился сталинской прозорливости: уй, дескать, баяй, какой Николашка дурак был, - мой триста (3000, 30000) лошадей держал - никакой налог не платил, сейчас один козлушка держал - Сталин и этого записал.

Дедушка знал, чему смеется: русская государственная смекалка давно уже отписала к себе его кузню с выкованным за тридцать лет боя по железу токарным станком, и если бы не встречная русская смекалка деда, трястись бы ему со всей оравой в скотском вагоне, а не по-царски, в подводе.

Но - дружба дружбой, а Старшинство Старшинством. Дедушка посмеивался, что казахи едят руками, что сидят на кошме, свернув ноги калачиком (каралькой), что справляют малую нужду сидя, что обивают сундуки цветной жестью... впрочем, однажды и он не выдержал - отдал обить и наш сундук (жестяные квадратики сияли такой беспорядочной шахматной радугой, что я иногда подбирался к ним и лизал то один, то другой).

В моем животном космосе висит сценка без стен, без окон, без дверей (я не могу ее вообразить, колонизаторскую избу моих хохлацких предков): первый образец Казаха вваливается в горницу, а ковальчуковская Праматерь баба Секлетея машет на него, будто на курицу, прикрывая величавым бюстом горку поджаристых пирожков с капустой. "Аман с хаты!" - кричит она ему, а "вин до пирожкив лизе". Я в стотысячный раз хохотал от радости - кто ж не знает, что "аман" - это "здравствуй!" Но почему он "да пирожки влизе"?
– вылизывает их как-то по-особенному - это оставалось непременной, как пар над борщом, сказочной дымкой древности.

Другой невесомый уголок животного космоса: ковальчуковская орава, сваленная в подводу (во все стороны торчат руки-ноги-головы), ползет от станции к Степногорску в поисках лучшей доли (почему такое уныние в самую гордую пору звонкой коллективизации, я не сопоставлял: "коллективизация" хранилась в коридорах другой вселенной - человеческой, - в отдельном ящичке с праздничной алой этикеткой), а по всей степи валяются казахи, казахи, казахи... "И здесь голод, поворачивай обратно". Но кто-то, как голубь из ковчега, вылетел вперед и вернулся с хлебной карточкой Каззолота в клюве. Панорама - казахи, раскинувшиеся до горизонта, раскинув руки, - тоже принималась без удивления: так, стало быть, свет в тот миг был устроен.

Зато в обиталище духа народного - в сплетнях - казахи вечно сидели, ноги каральками, на кошме за бешбармаком и враз сжирали по барану, после чего, правда, для них возникали уже две возможности: 1) приняться за казахскую борьбу "казакша куреш" (одна рука за плечо, другая за пояс), шмякнуться оземь или о колено и лопнуть - взорваться, все кругом обрызгав требухою; 2) по дороге домой распевать - после барана-то!
– песни во все горло (называй, что попалось на глаза - и вся песня: один палка, два струна - вот вся музыка моя), пока лошадь не угодит ногой в яму, а там, опять-таки, взорваться.

В нашем безупречно интернациональном доме плюнешь, бывало, или, простите, рыгнешь, - не то что бабушка, даже мама укорит: "Ты что, жолдас?" Жолдас - это товарищ. Друг, товарищ и брат.

Только у папы Яков Абрамовича ни разу на этот счет ничего не сорвалось. Я тоже из своего еврейского стеклянного домика не брошу камнем ни в черножо..., ни в желтопу... Я тоже люблю казахов и Казахстан - люблю как декорацию, мимо которой протекла моя юность. Я продолжал любить казахов, даже когда они начали забывать свое место. Правда, для этого мне пришлось навеки удалиться в Невоград. В ту пору я был до того силен, умен, красив и удачлив, что от жизни мне требовалось одно - причудливость (остальное я обеспечу себе сам). Казахи были колоритны и в чингисханских треухах, и в пиджаках с депутатскими флажками - на каратауском асфальте попадались уже и такие (в Степногорске их потолком была шляпа). Они были достойны составлять мой фон, когда я с борта воздушного лайнера сходил на каленую каратаускую землю, когда в ноздри (и насквозь - в голову) ударяла полынь, в уши - обезумевшее, до небес стрекотанье на последней отчаянной ноте - но не может же быть, чтобы это были скромные кузнечики?
– а в глаза - алое полотнище: "Каратаусцы! Сдадим государству бл-бл-бл-бл (гирлянду нулей зараз не охватить) пудов зерна!" И чем нелепей, тем вернее... До чего интересно уродиться в таком мире!