"Раздражен, даже клычки точил и дал мне отлуп, - думал Агрба, выходя из института.
– Но с Кубраковой, похоже, у них не было все безоблачно". В сущности Джума сегодня выполнял не столько оперативную работу, сколько следовательскую. Поэтому, полагал он, если чего и упустил или сделал не так - не взыщите, Виктор Борисович Скорик, сами меня туда погнали...

Оперативка закончилась. Все разошлись. Яловский, пересмотрев бумаги на столе, высыпал из пепельницы окурки в корзину для мусора, и, заперев двери кабинета в пустой приемной, спустился вниз. В вестибюле за загородкой в маленькой конторке вахтера Сердюка горела настольная лампа. Вахтер копался пинцетом в обмотке какого-то разобранного реле.

– Анатолий Филиппович, - позвал Яловский.

Вышел вахтер.

– Возьмите, пожалуйста ключи, - Яловский положил связку на барьер. Как жизнь? Какие новости?

– Мои новости тут, - указал он на конторку.
– Сижу, газеты читаю. В них все новости. Вот вожусь с реле, сосед-автомобилист попросил посмотреть. Да еще следователь заходит в гости.

– Часто?

– Несколько раз наведывался. И из милиции.

– Что же вы сообщали?

– А что я знаю?

– Н-да... Ну хорошо, спокойной ночи.

– Всего доброго...

24

Я ничего так не боюсь, как разговора, который начинается с вопроса "Как жизнь?", либо с комплимента, потому что после долгого вступления в сущности ни о чем идет главное - просьба "выручить". В известной степени к людям подобного типа относилась и моя троюродная сестрица Неля. Поэтому ее чрезвычайно редкие звонки из Харькова всегда приводили меня в состояние напряженности и повышенной готовности. Так было и в этот раз. Звонок начался в начале двенадцатого ночи. Я в это время заканчивал делать выдержки из прошлогодних комплектов "Знамени" и "Нового мира", поскольку хранить все журналы уже было негде.

– Здравствуй, - сказала Неля.
– Как жизнь?

– Прекрасна!
– ответил я.

– Я прочитала твою статью в еженедельнике "Жизнь и право". Очень толково. Важно, что без всякой юридической казуистики, доступно и понятно любому обывателю... Молодец...

– Ты что-то хотела?
– пресек я.

– Да. У меня к тебе просьба. Ты помнишь, в последний мой приезд к вам я останавливалась у своей приятельницы Ангелины Назаркевич. У нее неприятности, вернее у ее сына. Им нужен хороший адвокат, и я порекомендовала тебя. Так что не удивляйся, если к тебе обратятся от моего имени. И сделай, пожалуйста, все возможное.

– Тебе бы следовало поговорить со мной, заручиться моим согласием, а уж потом посылать ко мне людей. А если я занят другим делом, сижу в процессе? Ты об этом подумала?

– Но не могла же я отказать!

Я понял, что дальнейший разговор бессмыслен, я только увязну в препирательствах, поэтому спросил:

– Что там у этих Назаркевичей произошло?

– То ли его арестовали, то ли собираются, точно не знаю. Это связано с Кубраковой. Они тебе объяснят.

– Надеюсь.

– Ты что-нибудь выяснил относительно моей статьи, которую я оставляла Кубраковой?

– Пока ничего конкретного. Надо ждать завершения следствия.

– Ну, хорошо. Будь здоров, - на этом ее интерес ко мне иссяк...

Когда раздражение мое, как муть в стакане, постепенно осело, я понял, что Неля тут же перезвонит Назаркевичам и сообщит, что все улажено, что я с удовольствием воспринял ее просьбу...

Видимо, так оно и было: на следующий день ко мне в консультацию явилась жена Назаркевича. С ее слов я уяснил, что муж ее, кандидат химических наук, работал в лаборатории Кубраковой, что сейчас по договору нанялся в какой-то кооператив, что его подозревают в убийстве Кубраковой, ведет дело следователь Скорик. "Это неправда, муж ни в чем не виноват", в заключение сказала она, утирая слезы. К таким заявлениям я привык давно, значения им не придавал, обычное поведение клиентов.

Мне не очень хотелось браться за это дело по многим причинам: во-первых, просто не люблю дела, связанные с убийством; во-вторых, и Кубракова, и Назаркевич люди определенного социального статуса, а не люмпены или рецидивисты, что, как это случается порой, не исключает выхода на сцену так называемого "общественного мнения", которое, не считаясь ни с фактами, ни с законом, налегает на голосовые связки; в-третьих, поскольку дело вел Скорик, значит надзор, как я высчитал, осуществлял Миня Щерба хотя и деталь, однако малоприятная. Но... сестрица моя наобещала, похоже, от моего имени; передо мной сидела молодая женщина и тоскливо заглядывала в глаза. Я объяснил ей свои права и возможности, права ее мужа в период предварительного следствия.

– Что значит "предварительное"?
– спросила она.

– До суда и для суда. Окончательное - в суде.

– Но он ни в чем не виноват!
– повторила она.
– Неужели его будут судить?!

– Ничего не могу вам сказать сейчас.

– Что мне дальше нужно делать?

Я втолковал ей, каким образом оформить законность моего участия в деле.

Скорик был вежлив, официален. Никакого недовольства не выказал, но я был опытней, и за отдельными словами и фразами недовольство все же это уловил, отнеся его к обычным взаимоотношениям между следователем и адвокатом. Он внешне спокойно воспринял мое желание ознакомиться с материалами следствия. Впечатление от них у меня сложилось двойственное: вроде и достаточно всего, чтобы предъявить Назаркевичу обвинение, а все же чего-то непробиваемого не хватало. Будучи на месте Скорика, я бы еще повременил, да и не спешил бы с такой мерой пресечения - содержание Назаркевича под стражей, ибо обвинение построено в основном на косвенных доказательствах. Но поразмыслив, я все же решил не начинать с конфликта, полагая, что позже, вникнув поглубже в каждый эпизод и обнаружив какие-нибудь проколы в них, суммируя, напишу ходатайство, в крайнем же случае, если Скорик будет упорствовать, настаивая на своем толковании этих эпизодов, постараюсь в распорядительном заседании на суде сделать все, чтоб дело завернули на доследование, это в известной мере загонит Скорика в цейтнот. В такой, избранной мною тактике, имелся, правда, один существенный изъян: все это время Назаркевич должен будет пребывать в СИЗО.