Шрифт:
— И Тверин? — спросил вдруг Добрынин.
— Нет, он не урку-емец… — сказал Дмитрий. — Но он никому не мешает там…
Снова возникло молчание. Добрынин наконец снял чайник с плиты. Заварил чаю. Свернул плакат портретных рядов ЦК и отнес его обратно в кабинет.
Часы откуковали восемь раз.
— Что-то Марии Игнатьевны нет, — каким-то упавшим голосом проговорил Павел Александрович.
Дмитрий промолчал.
Так прошло два или три часа. Потом прошло еще какое-то время, и на улице под домом остановился автомобиль.
Позвонили в дверь.
Пришел шофер. Сказал, что надо ехать на аэродром. Взял один из вещмешков с одеждой и потащил его вниз к машине.
Добрынин снова сходил в кабинет, собрал свою котомку. Вытащил, правда, оттуда «кожаную» книгу, положил ее на стол и тут же нацарапал карандашом на листке бумаги: «Прошу передать Волчанову». Оставив записку на книге, взял котомку, выключил свет и вышел.
Пока ехали по безлюдной Москве — закапал дождь. По лобовому стеклу автомобиля ползали две щеточки, размазывая капли воды.
Добрынин сидел рядом с шофером. Дмитрий втиснулся сзади, подвинув занимавшие большую часть сиденья мешки с одеждой.
Дорога оказалась длинной.
Когда наконец приехали, остановившись у знакомой Добрынину полосатой будки, погода испортилась совсем: завывал ветер, где-то гремел гром, хотя молний видно не было, вода лилась с неба сплошным потоком.
Оставив вещи в автомобиле, все перебежали в будку. Там немного отогрелись. Летчик и комендант аэродрома налили им не только чаю, но и спирта.
Разговор не вязался. Сидели молча. Чего-то ждали: должно быть, улучшения погоды.
Добрынин думал, приедет ли проводить его Волчанов, как в прошлый раз.
Ветер утих под утро.
— Ну, пошли! — напутствовал их комендант аэродрома. — Можно лететь!
Глава 21
Шел дождь. Мелкий, неприятный и липкий. Марк Иванов не видел его — в одной руке держа зачехленную клетку, а другой уцепившись за Парлахова, он двигался по территории неизвестного завода к месту выступления.
Парлахов был в плохом настроении и в этот раз не предупреждал артиста о невидимых из-за повязки на глазах преградах, и поэтому Марк то и дело спотыкался и повисал на своем приставнике. Приставник, однако, быстро сообразил, что, не предупреждая артиста о лужах и ступеньках, усложняет жизнь самому себе. После этого оставшуюся невидимую часть пути Марк преодолел без неприятных ощущений.
— Пришли! — сообщил Парлахов негромко. В помещении звучало дыхание присутствовавших. Попугай Кузьма с помощью приставника перекочевал из клетки на правое плечо Марка.
— Давай, начинай! — прошептал в ухо Парлахов.
— Говори, Кузьма! — скомандовал птице Марк.
Горит свечи огарочек, — начал попугай.
Гремит недальний бой.
Налей, дружок по чарочке,
По нашей фронтовой.
Не тратя время попусту,
По-дружески да попросту
Поговорим с тобой.
Давно мы дома не были…
Пересменка закончилась минут через пять. По деревянному полу протопали несколько десятков пар ног. Кто-то отозвал Парлахова на минутку. Марк стоял в нерешительности. Болел живот, и хотелось присесть. Ныло правое плечо, уставшее от цепких лап Кузьмы.
Марк решил нащупать какой-нибудь стул и осторожно, вытянув руки вперед, пошел. Попытался нахмурить лоб, чтобы повязка немного приподнялась, но не получилось — видно, крепко ее завязал Парлахов.
Сделал еще один шаг — и тут же мир перевернулся и цветные искры рассыпались вокруг.
Кто-то подскочил. Подхватил Марка под локоть, хотел помочь ему подняться на ноги. И Марк попробовал, но боль в правой ноге была такой сильной, что он вскрикнул и снова осел на пол.
Через час он лежал на кушетке в домике сторожа энского сахарозавода, где им с Парлаховым разрешили остановиться на два дня.
Местный фельдшер, осмотрев ногу, сказал:
— Как пить дать трещина! Надо в госпиталь.
— Обязательно? — спросил Марк. Фельдшер пожал плечами.
— А Кузьму можно с собой?
— Куда с собой?
— В госпиталь.
— Нет, — встрял в разговор Парлахов. — Чего ему там делать?
После последовавшей паузы Марк твердо заявил, что в госпиталь не хочет.
Фельдшер помолчал, почесал свой сизоватый нос и ушел, еще раз напоследок пожав плечами.
Марку было плохо. Болела нога.