— Ну, я пойду пообедаю! — приставник поднялся со своей койки, бросив на артиста неприязненный взгляд.

— А я? — спросил Марк.

Парлахов вздохнул — в нем проснулась вдруг где-то глубоко в душе затаенная доброта.

— Ладно, принесу, — сказал он.

Хлопнула дверь. Кузьма, сидевший в клетке, повернул свой нос в сторону ушедшего приставника, потом глянул на хозяина.

Марк понял — птица проголодалась. До клетки, стоявшей на полу, было два шага, до мешочка с зерном — может быть, шаг или меньше. Хорошо хоть в поилке еще вода есть, подумал артист.

А Кузьма не сводил своих пуговок-глаз с хозяина, словно ждал чего-то.

Марк пошевелился и тут же ойкнул от нахлынувшей боли.

Кузьма переступил с лапы на лапу и отвернулся.

Когда боль немного притупилась, Марк снова посмотрел на некормленную птицу.

«Нет, я не паразит, — подумал он. — Я о Кузьме забочусь, переживаю за него…» И еще раз пристально отмерив взглядом расстояние от себя до мешочка с зерном, вытянул руку вперед, сцепил покрепче зубы и скатился с кушетки. Упал на пол уже без сознания — захлебнулся болью.

С приходом весны снова по вечерам потянулись над Новыми Палестинами вслед за солнцем десятки самолетов.

Шла посевная, и народ трудился в полях до поздней ночи, ни на что не обращая внимания. Почти каждый день на подмогу новопалестинянам приезжали на тракторах механизаторы из ближнего колхоза. А после работы все поднимались на холм, где под засеянным звездами небом стояли уже накрытые столы. Ужинали, а потом там же слушали народные песни и всякие радостные мелодии, которые наигрывал на гармони Демид Полуботкин. Уже поздно ночью механизаторы возвращались к оставленным под холмом тракторам, заводили их и уезжали в родной колхоз. А новопалестиняне шли спать — ночи были короткими, а уставшие мускулы требовали серьезного отдыха.

Демид Полуботкин ложился попозже — в поле ему идти не надо было. Любил он посидеть в полном ночном одиночестве, подумать, решить, что завтра детям рассказывать, ведь работал он теперь учителем музыки и песни и вместе с Катей воспитывал будущее поколение новопалестинян.

Ангел тоже любил ночью в одиночестве посидеть, о Кате подумать.

Иногда сидели они вдвоем с Демидом. Сидели и говорили о разном. Почувствовав к Демиду доверие, рассказал ему как-то ангел о своих чувствах к учительнице.

— Что ж ты все в себе держишь? — удивился Демид. — Назначь ей свидание да и объяснись, мужик ты или не мужик!

— А как назначить?

— Ну, условься, скажем, у реки с ней встретиться после ужина, когда все спать пойдут… Там и объяснись, в любви признайся! — сказал Полуботкин, снисходительно улыбаясь.

Несколько дней после этого обдумывал ангел слова Демида. И всякий раз возникало у него внутри смущение, ведь любил он Катю не человеческой, а ангельской любовью, но тут же ловил ангел себя на мысли, что было в его любви и много человеческого — видно, дала о себе знать жизнь среди людей. И обнять ему Катю хотелось, и поцеловать, и по светлым волосам погладить. И вот решился он в конце концов и, улучив момент, когда Катя одна возле зимней кухни стояла, подошел он к ней и сказал:

— Может, погуляем вечером у реки? — и тут же покраснел ангел, весь изнутри от стыда горя, смутился.

Заметила это Катя, усмехнулась.

— Ну давай, —сказала игриво. — Когда, после ужина?

Ангел кивнул.

— Хорошо, — сказала Катя. — После ужина на берегу, там где коптильня.

Было уже темно и тихо, когда ангел спустился с холма к речке.

Кати еще не было, и он присел на берегу, глядя на спокойную воду, в которой звезды дрожали. Мир вокруг был тих, как спящий младенец. Неслышно присела вдруг рядом с ангелом Катя, на красивом личике — лукавая улыбка.

— Ну вот, — прошептала она. — Я пришла…

Ангел молчал и смотрел на нее.

— Знаешь, — заметив его смущение, сказала шепотом Катя. — Бригадир сказал, что летом они школу построят за зимней кухней. Два класса с окнами…

— Хорошо… — ангел закивал. — Детей уже много… И тут же грешная мысль возникла в его голове: «А может ли ангел отцом ребенка стать?» И, не отвечая на эту мысль, ангел прогнал ее.

— Один класс для общей грамотности, а второй — для музыки будет, — продолжала Катя.

Вдруг ангел услышал, как кто-то поет в темноте. Негромко, но очень красиво. Он дотронулся нежно до Катиной руки, прерывая ее рассказ.

Учительница замолчала, думая, что ангел хочет сказать ей что-то важное, но в возникшей тишине тоже услышала тоненький красивый голосок.

Кто-то пел «Ивушку».

— Красиво! — прошептал ангел.

— Это Вася-горбунок, счетовода сын, — узнала поющего Катя. — Он ведь любимый ученик Демида.

После этих слов сидели Катя и ангел молча, слушая поющего в темноте мальчика. И когда затих он — еще минут пять сидели они, ожидая следующей песни.