Он подошел ближе и доверчиво и вкрадчиво понизил голос.

– Не считайте меня слишком жестокосердным. Эта женщина в самом деле не несчастна, ведь она может любить меня. Она может писать мне, может всюду говорить обо мне. С газетами, в которых помещены снимки с моих картин, она бегает из одной гостиной в другую. На моих выставках она продает билеты. Она всем надоедает мною, у нее мания ставить живые картины по моим произведениям.

– Эта женщина трогательна, я хотела бы знать ее.

– Гм... Она выигрывает на расстоянии. Но она счастлива, поверьте мне, ведь она любит меня такой невыразимой, почти болезненной любовью.

– Да, пожалуй, счастливее нас обоих, - сказала герцогиня, не успев обдумать свои слова.

Он смотрел на нее, оцепенев.

– Совершенно верно, - счастливее нас.

И, вдруг развеселившись:

– Но я еще получу свое! Послушай, Линда, она еще выплатит мне то, что я должен получить.

Он осыпал изумленную девочку бурными поцелуями.

В то же мгновение на порог ступила чья-то нога; и очень бледный, с поднятой головой и легкой улыбкой выражавшей смесь растерянности и презрения, появился Нино.

– Здорово, мой милый мальчик!
– воскликнул Якобус.

Мальчик поцеловал герцогине руку, не глядя на нее.

– О, я пришел только - только взять урок, - холодно сказал он, подходя к окну.

Герцогиня вдруг пожалела обо всем, что успела сказать в эти полчаса. Она не понимала больше, как могла сидеть здесь.

"Я изменила ему, - думала она.
– Это ребячество, но это верно".

Она рассматривала профиль мальчика и вместе с ним обвиняла и осуждала себя. Она с горечью чувствовала, что изменила ему, ему и его большому другу, подобно обыкновенной женщине, какой она не была в его душе. Она была любимой далью, сказочной целью, где среди серебряной паутины месяца и звона арф, над сверкающими террасами и черно-голубыми кипарисами высоко взлетало невозможное чувство, высокая, как небо, струя, никогда не падавшая назад.

Якобус принес какой-то рисунок, вставил его в рамку и, отойдя немного, стал испытующе рассматривать.

– Посмотрите-ка, что сделал этот малый! Что ж, сегодня молодой маэстро не соизволит бросить на это взгляда?

Он обнял Нино за шею, любовно, как старший брат. Мальчик терпел это прикосновение, высоко подняв плечи. Он дал подтолкнуть себя к мольберту. Вдруг он выпрямился.

– Это не мое, - сказал он тихо и решительно.

– Что это он болтает? Это не его?

– Это не мое. Вы исправили это.

– Исправил - исправил... Ведь я твой учитель...

– Не только исправили. То, что я сделал, вообще никуда не годилось.

Его взгляд оторвался от рисунка, коснулся сначала художника, затем упал на лицо герцогини, тяжелый и печальный. Они оба испугались и отвели глаза.

"Он догадывается, - сказала она себе.
– Он догадывается о вещах, которых не знаю я сама. И которых не хочу знать", - прибавила она в немом возмущении. Она встала.

Якобус не знал, что ответить Нино. Неожиданно, на мгновение, он понял ясно все, что произошло и что сделал он сам.

– Он прав, этот мальчик, я вбиваю ему в голову, что у него есть талант. Я хочу сделать его своим другом, потому что герцогиня любит его. Поэтому я обнимаю его и показываюсь ей вместе с ним. Нечто от ее благоволения падает и на меня. И ведь он только мальчик. Он домогается... для меня.

– Нино, теперь рисовать! Рисовать теперь!
– крикнул он, подхватив мальчика и кружась с ним по комнате.

"Ба!
– подумал он.
– Он не имеет понятия обо всем этом. Это глупости"...

И он сейчас же забыл об этом.

Нино разложил на столе свою работу; он молча рисовал, нагнувшись над ней. "Ах, Иолла, Иолла", - звучало в его душе. Сердце у него болело. "Ах, если бы я не пришел, все было бы так, как раньше, всего час тому назад, в нашей комнате... Я не знаю, что произошло с тех пор. Что-то ужасное, но я не понимаю, что именно"... И где-то внутри, из самой глубины его страдания, коварно поднималось желание: "О, Иолла, если бы я совсем не любил тебя"...

"Нет, нет!
– крикнул он себе.
– Я буду любить тебя до самой смерти. Но этого человека я ненавижу вместе с его театральным атласным камзолом".