Я посмотрел на часы.

– Еще успею... Ты так говоришь, словно гордишься этим.

Отец шевельнулся в кресле.

– Нет, не горжусь... Передвинь меня в комнату, что-то холодно становится... Не горжусь, но и не стыжусь. Смерть на то и существует, чтобы жизнь шла вперед, и нечего ей мешать, если она уносит даже близких.

Я вкатил кресло в комнату и пододвинул к столу.

– Говоришь, не мешать... Сама по себе логика интересна. Но уж если быть последовательным до конца, то ты, может быть, считаешь, что и смерти способствовать нужно?

– Нет, зачем? Смерть, Антор, в помощи не нуждается, она сама делает свое дело. Смерть, - он беззвучно пошевелил губами, - это лишь орудие, с помощью которого жизнь убирает с дороги ей неугодных.

– Не нравится мне этот разговор, отец.

– Конечно, ты молод, а мы, старики, любим, поговорить о смерти.

– Странная любовь.

– Ничего, поймешь и ты когда-нибудь, придет время.

Мы замолчали. Я снова взглянул на часы. Времени оставалось немного. Отодвинув стул, я поднялся.

– Уже уходишь?

– Пока нет, но скоро.

– Жаль, поздно мы с тобой заговорили о серьезных вещах. Я же тебя не воспитывал. Когда были деньги - хватало других забот, и тебя я отдал учиться. Потом ты летал, летал почти все время и где-то вдали от меня. Кто там тебя воспитывал и как - тебе лучше знать. В результате и получилось этакое желе...

– А из твоих рук кем бы я вышел? В каком аллотропном состоянии?

– Борцом, я надеюсь. Тебе было бы значительно лучше.

– А тебе?

– Мне тоже. Хуже было бы только моему больному и беспомощному телу, но не моему "я". Мне порой противно пользоваться твоей мягкотелостью. Вот, например, деньги, которые ты мне оставляешь, кстати, зачем так много? Мне же ненадолго... А ты летишь в Хасада-пир, там они пригодятся... возьми их, иначе пропадут. Твои деньги не должны пропадать... Ты понимаешь, вообще значение таких слов, как "твое", "мое"?

– Хочешь сказать?..

– Ничего не хочу сказать! Мое - это мое, значит ничье больше, ничье! Запомни это. А ты их... старому калеке, даже смешно, если вдуматься.

Я снова уселся на стул. Передо мною раскрывался новый, совершенно незнакомый человек.

– Позволь тогда спросить тебя, отец, ведь по твоему разумению дети должны быть такими же... борцами, - так ты говоришь?
– как и родители, ты же скорбишь, что я не такой?

– Ну!
– Он вызывающе выпрямился.

– Отсюда следует, что в лучшем случае они не будут мешать, даже мешать умереть! Зачем, спрашивается, тогда ты тратил свои деньги, я подчеркиваю, свои, на мое обучение? Зачем кормил, одевал меня, когда я был еще... вот такой, зачем?

Отец выпрямился в кресле и резко, по-молодому тряхнул головой.

– Дети - это продолжение твоего я. Они должны быть такими же, каким был сам, и даже еще более сильными. Нечего от них ждать другого. Дети - это твое собственное противоречие смерти!

– Всего лишь противоречие?

– Противоречие.

– Одна-а-ко, с тобой разговаривать...

– При чем здесь я? Такова жизнь.

– Не кажется ли тебе она в таком случае слишком, как бы сказать...

– Не подбирай слов. Жизнь такова, какова есть, нечего о ней раздумывать, ее нужно принимать и пользоваться ею до тех пор, пока это возможно.

– Так поступают в мире животных...

– А в человеческом обществе тем более.

Он упрямо сложил губы и посмотрел на часы.

– Тебе пора идти.

– Да, пора.

– Так иди, нечего сидеть со мной. Жизнь прекрасна и создана для молодых, а старики в ней явление побочное.

Я поднялся и направился к двери. Она вела меня в большой мир, простирающийся до других планет. Отец сидел, сгорбившись в кресле, запертый в четырех стенах тесной комнаты. Во мне горели желания, я был здоров и полон сил, он болен и немощен, выброшен за борт жизни, меня ожидали яркие впечатления нового и невиданного, а его - тоскливое одиночество и безнадежность...

– Прощай, отец.

– Прощай, Антор. Поменьше думай обо мне и о других, тогда ты достигнешь большего... Прощай, захода, когда вернешься со своей Арбинады, расскажешь, а я еще надеюсь дотянуть... Пусть умирают другие, хе-хе-хе!

Я ехал в порт, погруженный в тяжелые думы. Мне всегда казалось, что таким людям, как отец, особенно трудно переносить свою неполноценность и беспомощность. В них отсутствует то внутреннее тепло, которое человека делает человеком и не противопоставляет его объединенному миру других людей. Пытаясь удержаться на высоте своих принципов, они еще больше ввергаются в пучину мрачного одиночества...