И старик изобразил турецкого пашу: сложил крестом руки на груди, томно склонил голову набок и закрыл глаза с блаженной улыбкой.

Мы рассыпались в благодарностях; его, по-видимому, это растрогало, и, подняв правую руку так, что мы увидели грязноватую ладонь, он воскликнул:

– Погодите! Есть еще один сюрприз для вас! И старьевщик снова кинулся к себе в лавку. Однако отец уже надел лямки и впрягся в тележку; он рванул вперед и резвым аллюром пустился с горки, вниз по бульвару Мадлен. А щедрый старец, выскочив из лавки, стоял на краю тротуара, развернув во всю ширь огромный флаг Красного Креста. Но мы подумали, что возвращаться не стоит.

Когда мать, поджидавшая нас у окна, завидела прибывающий груз, она тотчас исчезла и через минуту оказалась на пороге.

– Жозеф, - сказала она, как это было заведено, - неужели ты внесешь эту пакость в дом?

– Эта пакость, - отвечал отец, - послужит материалом для дачной мебели, от которой ты потом глаз не отведешь. Дай только срок, мы ее приведем в порядок! У меня все идет по плану, я знаю, чего хочу.

Мать покачала головой и вздохнула, а Поль прибежал помогать нам выгружать вещи. Мы отнесли наше новое имущество в погреб, где отец решил устроить мастерскую.

Труды наши начались с кражи: мне поручено было выкрасть из ящика кухонного стола железный уполовник.

Мать долго его искала и много раз находила, но никогда не узнавала, потому что мы расплющили уполовник молотком, превратив его в лопатку штукатура.

Этим орудием, достойным Робинзона Крузо, мы воспользовались, чтобы вцементировать в стену погреба два железных бруска с четырьмя шурупами, которые удерживали в равновесии колченогий стол, возведенный нами в ранг рабочего станка.

На нем мы установили скрипучие тиски - правда, они сразу сбавили топ. когда их смазали маслом. Затем мы произвели учет нашего оборудования: пила, молоток, клещи, шурупы, отвертки, рубанок, долото, гвозди всех размеров, но все погнутые, так как мы их вытаскивали из стен клещами.

Я любовался нашими сокровищами, этой "техникой", к которой маленький Поль не смел прикасаться: он верил, что колющие или режущие инструменты могут по своей воле причинить зло, и не видел большого различия между пилой и крокодилом. Мой брат Поль был маленьким карапузиком, белокожим, и круглощеким, с большими светло-голубыми глазами и золотистыми локонами. Он был задумчив, никогда не плакал и любил играть один под столом какой-нибудь пробкой или мамиными бигуди. Однако он живо смекнул, что сейчас затевается важное дело; он вдруг куда-то убежал и принес нам, улыбаясь во весь рот, две веревочки, игрушечные целлулоидные ножницы и гайку, которую нашел на улице.

Мы встретили это пополнение нашего инвентаря громкими возгласами восторга и благодарности, а Поль покраснел от гордости.

Отец усадил Поля на табурет, наказав ему оттуда не слезать.

– Ты будешь нам очень полезен, - сказал он, - ведь они очень хитрые: начнешь искать какой-нибудь инструмент, а он мигом это понял и прячется подальше...

– Потому что они боятся, что их будут бить молотком!
– подхватил Поль.

– Разумеется, - ответил отец.
– Ну вот, ты и будешь сидеть на табуретке и смотреть за ними во все глаза: это сбережет нам много времени.

* * *

Каждый вечер, в шесть часов, я выходил вместе с отцом из школы на улице Шартре, самой большой начальной школы в Марселе, где я учился, а наш Жозеф учил. Он был тогда на двадцать пять лет старше меня, как, впрочем, и потом. Но тогда рядом со мною шел смуглый молодой человек невысокого роста, хоть он и не казался маленьким. Нос у него был довольно длинный, но совершенно прямой, и длину его очень кстати скрадывали с одной стороны очки с большими стеклами в золотой оправе, а с другой - усы. Голос у отца был низкий и приятный, а иссиня-черные волосы завивались в кудри, когда шел дождик.

Возвращаясь из школы домой, мы говорили о нашей работе и по дороге покупали какие-нибудь мелочи, которыми забыли запастись: столярный клей, шурупы, баночку краски, напильник. Мы часто наведывались в лавку старьевщика он стал нашим другом. Я проникал в сокровенные тайники мира чудес, потому что теперь мне позволяли рыться во всех углах лавки. А там имелось решительно все; однако купить то, за чем пришел, никогда не удавалось... Придя за метлой, мы уносили корнета-пистон или дротик, тот самый, которым, по словам нашего друга, был убит принц Бонапарт. А когда мы являлись домой, мать сразу - таков уж был порядок - отбирала у нас нашу добычу, поспешно мыла мне руки и терла наши трофеи щеткой, смоченной в жавелевой воде. Претерпев эту медицинскую чистку, я скатывался кубарем вниз по лестнице в погреб и заставал отца с Полем в "мастерской".

Она освещалась керосиновой лампой. Лампа, так называемая "молния", была медная, кое-где с вмятинами; кругообразный фитиль выходил из медной трубки, а сверху надевался металлический колпачок, который заставлял пламя гореть венчиком. Этот венчик был довольно широк, и для того чтобы ламповое стекло, которое англичане метко прозвали "дымоходом", могло вместить этот огненный венчик, оно книзу расширялось, имело шарообразную форму, и пламя казалось особенно ярким. Эту лампу мой отец считал последним словом техники; она действительно давала очень яркий свет, но и распространяла прескверный, вполне современный запах перегара.