"Да".

"У вас не было с Анфертьевым разговора о том, что неплохо бы начать новую жизнь, что неплохо бы..."

"Нет".

"О чем же вы говорили?"

"Ни о чем". "Молчали?" "Нет, мы говорили ни о чем".

– Там играет музыка, и мы сможем потанцевать. Должен же я где-то блеснуть своим новым галстуком. В Запорожье такого нет ни у кого. Ко мне подходили прямо на улице и предлагали за него большие деньги. А один просил хотя бы на вечер. Я могу сдавать его в аренду.

– Но это будут нетрудовые доходы. Конституция против. И потом, я не хочу видеть этот галстук на чужой шее. Она осквернит его.

Этот разговор может показаться игривым и пустым, но это не так. Они говорили серьезно, ни тени улыбки не промелькнуло на их лицах. Главное заключалось не в словах, им важно было преодолеть отчужденность, вызванную казенными запахами гостиничного номера, нужно было погасить преступность самой встречи, за которой раскачивалась тень предательства и измены.

Да, мы можем обо всем говорить свободно, по ходу вспоминая забавные анекдоты и смешные случаи о прыжках с балкона, сидении в шкафу, стоянии на одной ноге под вешалкой, мы готовы назвать это истинным достоинством мужчины или женщины, умеющих подняться над предубеждениями толпы, ценящих свои чувства и свою искренность. Но только Богу известно, насколько это сложно, мучительно, тягостно, когда дело касается нас самих. А если это нам не сложно, не мучительно, не тягостно, то о чем речь? Тогда об этом и говорить не стоит.

Тогда, ребята, что-то очень важное кончилось в нас... Или кончается...

Ужин в ресторане.

Еле сдерживаемое пренебрежение жирного официанта в отвратительном, замусоленном галстуке, громыхающий оркестр, жаждущий заказов и подачек, развеселая компания пожилых пьяных женщин, отмечающих какой-то свой конторский праздник, - для них ужин кончится слезами и надрывными песнями, упившийся командированный, который после каждой рюмки смотрел на женщин все доброжелательнее и заинтересованнее, нарядные, румяные, плотные мальчики, решившие в этот вечер хватить красивой жизни. Анфертьев и Света несколько раз станцевали и были благодарны этому надсадному оркестру, который избавил их от необходимости что-то говорить. Потом, притихшие, поднимались по мягкой ковровой лестнице, понимая, что каждая преодоленная ступенька неумолимо приближает их к тому запретному, к чему они катились второй год. Молча, пряча глаза, прошли мимо напряженного взгляда дежурной.

Первым по коридору был номер Светы. Она остановилась, нашла в сумочке ключ, открыла дверь. Анфертьев вошел следом. И, обняв Свету, подумал: как странно поцелуй меняет лицо женщины, в нем появляется отрешенность, одухотворенность.

Нет, не будем заглядывать в чужие спальни, показывать свою осведомленность или богатство воображения. Может быть, это интересно и поучительно, но к нашему повествованию не имеет никакого отношения.

А кроме того...

Что делать, Автор в силу некоторой испорченности мышления, но без злого умысла дал понять, что между Светой и Вадимом Кузьмичом нечто произошло. Ничего не было. Не получилось. Анфертьев просидел в номере Светы до глубокой ночи, они рассказывали о себе все или почти все, между ними возникло нечто вроде духовной близости и разрушить её, предаться... Нет, не смогли ни он, ни она.

Казнясь и проклиная себя за нерешительность и в то же время понимая, что не может поступить иначе, Анфертьев во втором часу ночи поднялся и с жалкой улыбкой вышел из номера. В растерянности он прошел в конец коридора и оказался возле столика с дежурной - крепкой, плотной, не старой ещё женщины в тесной кофточке, тесной юбке, да и цепочка на шее была у неё тесноватой. В её взгляде было понимание человеческих пороков, но не было их осуждения.

– Что?
– спросила она.
– Глухо?

– Глухо, - подтвердил Анфертьев, не удивившись вопросу. Но тут же спохватился:

– А вы откуда знаете?

– Свет из-под двери... Вы не выключали свет.

– А-а... Вообще-то да... Я и не подумал...

– Выпить не хочется?

– Хочется.

– Чего ж молчишь, - проворчала женщина. Открыв тумбочку стола, она достала початую бутылку водки и две чайные чашки. Налила поровну и себе и Анфертьеву.

Пошарив рукой в глубине тумбочки, пошуршав там ломкой бумагой, она вынула засохшую, осыпающуюся вафлю. Анфертьев с обостренной четкостью увидел, как крошки падали в чашки, размокали и медленно опускались на дно.

– Будем живы, - дежурная ткнулась своей чашкой в чашку Анфертьева и буднично выпила. Откусила вафлю, пожевала её, взглянула на Анфертьева:

– Пей, не тяни. А то выйдет мой начальник или твоя красотка... Оконфузимся. Все хорошо. Точно говорю - все хорошо. Выйди все, как хотелось, - глядишь, и конец наступил бы. А так все хорошо, все продолжается.

Анфертьев выпил, не ощутив ни горечи, ни крепости водки, сел на диванчик, пожевал вафлю. Отряхнул ладони, откинулся на спинку, закрыв глаза.

– Еще?
– спросила дежурная.

– Нет, что вы... Хватит.

– Все равно не берет... Ни меня, ни тебя.... А?

– Раз не берет, то можно, - сказал Анфертьев, хотя почувствовал, что его все-таки берет. В душе что-то размякло, и та напряженность, с которой он вышел из номера Светы, уже не резала грудь.

– Понимаешь, как получается, - дежурная убрала в тумбочку чашки и пустую бутылку, - чем девушка лучше, тем все сложнее... Другая сама бы тебя не выпустила, а эта небось и слова не сказала?