Шрифт:
Цзиньлянь попросила Гуйцзе с Иньэр спеть – Празднуем вечер седьмого дня». [898] Послышались звуки лютни, и певицы запели романс на мотив – Встреча мудрых гостей»:
Свет звезд ночных рассеянный,А солнце скрылось за гору,И Ковш развернут северный,Пожар [899] стихает к западу.Порхает желтым мотылькомПоследний в небе лист,Уснули семьи насекомых,Но светляки зажглись.Цикад неугомонный хор –Прощальный хоровод!И призрачный вечерних холод,Прозрачный небосвод.По перышкам рассыпалсяДавно сорочий мост, [900] А мы – в тепле и сытостиМеж юных падших звезд.898
Вечер седьмого дня седьмой луны, по легенде, единственный день в году, когда встречаются разлученные супруги – Ткачиха и Волопас.
899
«Пожар» – наименование как созвездия Скорпион, так и одиночной звезды Антарес.
900
Мост через Небесную Реку, который строят сороки в ночь встречи звезд Ткачихи и Волопаса на седьмой день седьмой луны.
Женщины пировали до вечера. Потом Юэнян наполнила сладостями коробки Гуйцзе с Иньэр, и певицы ушли.
Цзиньлянь, порядком опьянев, побрела к себе. Ее злило все: и то, что Симэнь ночевал у Пинъэр, и то, что на утро же пригласил к ней лекаря Жэня. – Ребенку, должно быть, опять плохо», – сразу догадалась она. И надо же было тому случиться! В темноте она угодила ногой прямо в собачье дерьмо. Придя к себе, Цзиньлянь тот час же кликнула Чуньмэй. Когда та посветила, совсем новенькая ярко-красная атласная туфелька оказалась неузнаваемой. Цзиньлянь взметнула брови. Вытаращенные глаза ее грозно заблестели.
– Бери фонарь и запри сейчас же калитку! – наказывала она горничной. – А собаку палкой избей как следует.
Чуньмэй ушла. Послышалось пронзительное взвизгивание избиваемого пса.
Пинъэр позвала Инчунь.
– Иди скажи матушке Пятой, – наказывала она Инчунь, – матушка, мол, просит не шуметь. А то Гуаньгэ только заснул после снадобья, как бы не напугался.
Цзиньлянь долго сидела, не говоря ни слова. А избиение пса все продолжалось. Наконец его выпустили через калитку. Тогда Цзиньлянь начала придираться к Цюцзюй. Чем больше она смотрела на обезображенную туфельку, тем сильнее закипала злобой.
– Давно бы пора прогнать пса! – кричала она на стоящую перед ней Цюцзюй. – Чего его тут держать?! Чтоб весь двор загадил, да? Или кобель этот тебя ублажает, рабское твое отродье? Совсем новенькие туфельки изгадил. А ты ведь знала, что я приду. Нет бы выйти да посветить! Усядется, растяпа, знать, мол, не знаю, ведать не ведаю!
– Я ведь ее предупреждала, – вставила Чуньмэй. – Пока, говорю, матушки нет, накормила бы пса да заперла. Так она и ухом не повела. Знай себе глаза таращит.
– Ну вот! Распустили тебя, проклятую! – ругалась Цзиньлянь. – Ишь задницу-то отрастила, лень двинуться! На куски тебя разрубить мало! Расселась как барыня. Тебя, рабское отродье, без палки, видать, не расшевелить.
Цзиньлянь приказала Цюцзюй подойти поближе, а сама обернулась к Чуньмэй.
– Посвети-ка! Гляди, что ты наделала! Я шила, я старалась, всю душу вкладывала, а ты взяла и враз всю работу растоптала!
Цюцзюй, опустив голову, глядела на туфельку до тех пор, пока Цзиньлянь не стала бить ее туфелькой по лицу. У служанки даже кровь потекла, и она отвернулась утереться.
– А! Убегаешь, проклятая? – заругалась Цзиньлянь. – Чуньмэй! Держи! Ставь на колени и неси плеть! Раздевай негодницу! Я ей всыплю три десятка плетей, а будет отвиливать, задам сколько влезет.
Чуньмэй стала раздевать Цюцзюй.
– Руки ей свяжи! – велела Цзиньлянь.
Градом посыпались удары. Цюцзюй закричала как резаная и сразу же разбудила едва успокоившегося Гуаньгэ.
Пинъэр послала Сючунь.
– Иди скажи, – говорила ей Пинъэр, – матушка, мол, умоляет простить Цюцзюй, а то Гуаньгэ проснулся. Испугает она его своим криком.
Матушка Пань, которая до того лежала в комнате на кане, заслышав, как ее дочь бьет Цюцзюй, быстро встала, подошла к ней и начала уговаривать. Но Цзиньлянь и слушать не хотела. Когда же к ней подошла и Сючунь, старая Пань вырвала у дочери плеть.
– Брось ее бить, дочка, слышишь? – говорила матушка Пань. Видишь, тебя и сестрица упрашивает. Ты ведь ребенка перепугаешь. Одно – осла бить, другое – ценное дерево губить.
Еще больше рассвирепела Цзиньлянь и, вся побагровев от злости, с такой силой оттолкнула старую мать, что та чуть-чуть не упала навзничь.
– У, старая карга! – заругалась Цзиньлянь. – Тебе говорю, уйди сейчас же! И не суйся, куда тебя не просят. Еще она меня будет уговаривать! Подумаешь, драгоценность! Ты с ними заодно, против меня!
– Чтоб тебе сгинуть на этом самом месте! – говорила старая Пань. – С кем я заодно, а? Я-то думала, ты меня хоть холодным рисом накормишь, а ты из дому гонишь.
– Убирайся, и чтоб твоего духу тут больше не было, старая хрычовка! – кричала Цзиньлянь. – Они меня в котле сварить норовят, а потом сожрать.
Старая Пань после таких слов дочери пошла в комнату и заголосила. Цзиньлянь же продолжала расправу над Цюцзюй. После двух или трех десятков плетей она всыпала с десяток палок, отчего спина у служанки покрылась кровоточащими шрамами, потом острыми ногтями принялась царапать и щипать ей лицо.