– Тогда что…

– Смерти нет, есть Великая Сила, - император смотрел на Вейдера. – Мальчик мой, мальчик. Я-то помню весь твой многодневный бред. Когда ты лежал в жару. Ты много не помнишь сам. Потому что в болезни мир искажается слишком сильно. Хотя в тот момент может казаться, что именно в этом состоянии ты прозреваешь истинную подкладку мира. Болезнь ты свою прозреваешь, а не подкладку. Жар своей головы. Искажение. Не правду. Этим пользуются.

– Кто?

– …я сидел с тобой рядом. Ты говорил. В бреду ты говорил. И излучал. На уровне Силы. Я помню всё, что ты говорил. И то, что ты излучал. И моя голова была при этом трезвой.

Вейдер молчал. Очень долго.

– Великий канцлер Палпатин, - сказал он одними губами. – Великий канцлер Палпатин провёл у постели больного падавана Скайуокера две с половиной стандартные недели. Падаван Скайуокер был героем Геанозиса и его жертвой. Но не дело великого канцлера Палпатин проводить у постели больного падавана две недели, пока не наступит кризис. Вы не боялись, повелитель? Себя раскрыть не боялись?

– Боялся. Я за тебя боялся. Эта болезнь была не от раны. От головы. А то, о чём ты бредил, не должна была слышать ни одна живая душа. Тем более в Храме.

– Да?

– Твоя болезнь была в твоих ощущениях. Мыслях. Она называлась боль. А ещё она называлась: невозможность принять то, что уже необратимо. Она называлась смерть матери, твоя болезнь. И я в ней был виновен. Это тоже сыграло свою роль.

– Так что я говорил тогда? – резкая усмешка. – Если на трезвую голову?

Палпатин вздохнул.

– Ты знаешь.

– Нет. Скажите, пожалуйста, вы.

– Ты плакал, - ответил Палпатин сухо.

– Простите.

– Звал мать, плакал, - размерено продолжил император. – Это была, скажем, твоя обращённая в прошлое часть. Ребёнок, который потерял маму. Была и другая. Жёсткая, яростная, непримиримая. Она через боль проламывалась в паутину мира. Его структуру. Будущее. Силу. И ты прорвался. Ты это видел. Ты это знал. Ты это почувствовал. Внешне это было похоже на то, будто тебя ломал огонь. А ты шёл в него. Тот, изнутри…

Император замолчал, прерванный резким звуком. Это было похоже на ругань. Или на чьё-то имя.

– Говорите дальше, - потребовал Вейдер.

– И этот огонь расчистил завалы будущего. Но всё будущее, которое ты видел, было под знаком твоего огня. Твоей боли. И вот я думаю, - император в упор взглянул на ученика, - Ты прозрел – или убедил себя? Увидел или сконструировал? А потом действовал так, как будто это единственный путь и выход?

Может быть и такое. Будущее многовариантно. А ты убедил себя, что нет никаких вариантов. Потому что то, что ты видел, казалось твоему воспалённому сознанию отпечатком достоверности. Такое может быть.

Вейдер встал. Если бы кто-то сумасшедший оказался сейчас рядом, он точно знал, что лорд Вейдер приготовился убивать. Вряд ли императора. Возможно, он сейчас всего лишь грохнет синеватым свечением Силы во все стороны. И не останется никого живого.

А потом Вейдер сел.

– Старый вы маразматик, - сказал он. – Психолог, расчленитель. Сволочь вы старая. Спасибо. Я бы этого себе не сказал. А надо. Надо учитывать и это.

– Прошлое не вернёшь, - сказал Палпатин устало. – Но мы владеем будущим. По крайней мере, до тех пор, пока оно не наступило. Мы говорим о нём или молчим. Из нашего молчания вырастает наша судьба. Она играет нами до тех пор, пока мы ей это позволяем. А позволяем мы просто. Нашей трусостью. Нашей слабостью. Пасованием перед болью. Мы должны знать. Это единственное, чем мы владеем. Знать…

– И знание сделает нас свободными? – кривой оскал.

– А что ты издеваешься? Так оно и есть. Когда ты знаешь о себе всё, ты можешь распоряжаться собою.

– Ой ли?

– Я говорю о настоящем знании. А не об иллюзии самокопания.

– А вы?

– Я такой же. Психика иногда не выдерживает. Но приходится её заставить. Натренировывать.

Вейдер кивнул.

– Думаете, я мог в своём роде запрограммировал себя на свою условно говоря судьбу?

– А почему условно? Судьба – это жёсткая программа действий, вытекающая из заданного алгоритма. Что задал, то и… Впрочем, не так примитивно. Но твоя боль касалась только боли. Боль из прошлого показала такое же будущее. И хоть корни этого будущего лежали глубоко в тысячелетиях, кто знает…

– Мы разговариваем с вами, как…

– Два идиота, - сказал Палпатин.

– Я хочу сказать: заумных философа-форсьюзера.

– Так это одно и то же.