И вдруг казачий центр надломился и побежал. По рядам царского войска огнем вспыхнул победный крик, и вся пестрая, сверкающая лавина его бросилась вперед, к лесу, к Свияге, за бегущими ворами. Длинные полосы порохового дыма медленно тянулись в сторону Волги. К запаху мокрой, растоптанной глины примешивался тошный запах пота, крови и пороха. Воры наспех перебирались через Свиягу. Многие тонули…

Смеркалось…

Князь Борятинский подъехал со своей свитой к пленным. Грязные, в крови, они смотрели на воеводу затравленными волками. Тут же стояло четыре воровских пушки, знамена и литавры. При приближении воеводы несколько человек пленных упало на колени.

– Смилуйся, государь!.. – заныли они. – Грех попутал… Господи, да нешто мы…

– Этих повесить в первую голову… – нервно щурясь, сказал князь. – Из остальных отобрать человек десять поскладнее для допроса, а остальных всех повесить скорым обычаем…

И он тронул коня. Как раз стрельцы проносили мимо на носилках князя Сергея Одоевского. Он был жив, но без чувств. Душа молодого витязя была далеко от поля битвы – там, в Москве-матушке, в Белом городе, где в хоромах белокаменных жила та, которая была для него дороже жизни и которая была в душе его неотступно и днем, и ночью… Борятинский приказал отнести раненого к своему шатру…

Скоротав ночь в грязи и в дыму костров, казанцы с утра взялись за наводку моста чрез Свиягу. В казачьем лагере, по посадам и слободам, казаки бахвалились, но их уже грызло смутное сознание, что коса их нашла на камень. И разводили руками: и какой это черт набрехал, что атаман слово знает и против пули, и против сабли? Лежит у себя, весь обвязанный… Как бы вместо того, чтобы щеголять в богатых московских зипунах, не пришлось бы портки скидывать!.. Но наружно бахвалились – один перед другим, и перед осажденными в кремле…

А на Волге, на большом струге, затянутом красным сукном, сидел, глядя на город и на дымы варивших за Свиягой кашу казанцев, Максимка Осипов, стройный и красивый молодой казак с неверными, неприятными глазами. Он в случае нужды должен был изобразить из себя царевича. Тонким нюхом степного волчонка он чуял, что Степан налетал с ковшом на брагу. И что-то точно подталкивало его: а что, ежели подговорить несколько казаков посмелее да свернуть теперь Степану шею и царевичем стать во главе казаков? Не переговорить ли с о. Смарагдом, послом патриаршим, который едет на черном струге? Отчаянная тоже голова!.. И чем больше отгонял он эту мысль, тем более овладевала она им. И такая смута овладела вдруг Максимкой, что он спрыгнул на берег – вопреки запрещение атамана показываться казакам – и пошел, сам не зная куда, вынюхивая вокруг все, как и что.

Разведрилось. С высокого вала, от осажденного кремля, видно было, как широко раскинулись ворота осажденной крепости и казанцы с трубными звуками, под бой барабанов, под клики освобожденных людей воеводы Милославского входили в кремль. Обоз с великими криками и бранью подымался по крутой глинистой дороге и тоже скрывался постепенно за стенами кремля. А по новому мосту пестрой рекой, гремя пушкарским нарядом, переходили последние казанцы. Казаки отступали к Волге, в посад… Царевич был парень толковый: при виде всего этого он совершенно ясно понял, что теперь самое подходящее время не Степану шею свертывать, а свою спасать…

Стемнело. В казачьем лагере заметно было оживление. Силы Степана – а у него собралось уже около 20 000 – в темноте подтягивались к насыпанному казаками под стенами кремля валу с волжской стороны. И, когда на соборной колокольне в кремле пробило полночь, вдруг разом загремели все казацкие пушки, и казаки густыми толпами с криками «нечай… нечай…» бросились с лестницами к стенам. Со стен загрохотали пушки. Казаки всячески старались зажечь кремль, но от ненастья все было еще сыро и их усилия не приводили ни к чему. Белые языки пушек рвали осенний мрак, грохот пальбы перекатывался по волжским утесам. На посаде вдруг вспыхнул пожар, и Волга вся, казалось, потекла огнем и кровью. Тревожными вихрями кружились в мутном багровом небе горящие галки – казалось, то звезды в ужасе заметались над ревущей боем землей.

Бой разгорался. Казаков отбивали и раз, и два, и три, но они лезли опять и опять. Все они смутно сознавали, что это решается вся их игра. Да и что было делать другого? Степан, опираясь на костыль, с перевязанной головой и с ознобом во всем теле, стоял на валу. Ему мнилось, что все эти пушки рушат ту его смутную, но, как ему казалось, грандиозную мечту, которую он все это время носил в душе своей, мечту, в которой смешивалось как-то в одно: и новое, правильное устройство всего Мира православного, и жгучая жажда большого богатства, большой славы, большой мести и большой власти для себя… И вот проклятые опять брали верх!..

Настроение в штурмующих толпах голытьбы заметно падало, а в кремле так же заметно нарастало.

В багровом мраке, полном перекатной стрельбы и криков и галдения встревоженных толп человеческих, за спиной, от реки, послышался громкий тысячеголосый крик: то полк Андрея Чубарова, потеснив правый фланг казаков, заходил им в тыл. Казаками овладела вдруг неописуемая паника. Степан, чтобы как-нибудь спасти положение, чтобы не дать в этой панике погибнуть всему делу, послал к мужицким отрядам – они не смешивались с казаками и бились отдельно – своих людей, чтобы они держались как можно, а он-де идет с казаками к берегу, чтобы отбить там царский полк. Казаки для скорости съезжали на задах по крутому обрыву к точно пылающей от пожара реке. Но и мужики учуяли нараставший в багровом мраке ужас, учуяли возможность измены – казаки могут уйти на челнах одни – и вдруг, побросав все, под грохот пушек со стен, как обезумевшие, понеслись к стругам…