Все-таки на всякий случай: а вдруг что-нибудь меня задержит? Вдруг улицу перегородят телеги или марширующие солдаты?
– я начинаю мыться и одеваться. Так поспешно, что все валится у меня из рук.

Скорее, скорее, уже десять минут восьмого!

Когда человек торопится, вещи, словно нарочно, стараются мешать ему. Где моя левая туфля? Куда она убежала? Ведь это же безобразие: у человека две ноги - и почему-то только одна туфля! Я с негодованием повторяю по адресу своих туфель то, что постоянно твердит наш друг, старый доктор Иван Константинович Рогов, когда он на что-нибудь или кого-нибудь рассердится:

– Это хамство, милостивые государи! Да-с!

К счастью, "милостивая государыня" - левая туфля моя - отыскалась: она почему-то засунулась за ножку кровати. С форменным коричневым платьем новая беда: оно почему-то застегивается на спине! Ну что за глупая выдумка портнихи! Застегивать платье на спине - этак можно целый час проканителиться. И, по-моему, когда я примеряла платье, застежки были сделаны по-людски, спереди...

– Да ты надела платье задом наперед!
– показывает мама.

– А то - добре!
– серьезно уверяет Юзефа.- Наизнанку надеть платье плохо. А задом наперед - добрый знак!

Все мои вещи еще с вечера уложены в большой, вместительный кожаный ранец с мохнатой, ворсистой крышкой из жеребячьей шкуры.

Мне, конечно, немного досадно, почему у меня ранец, как у мальчишек, а не изящная сумка для книг и тетрадок, как у большинства девочек-учениц, встречающихся на улице. Но ранец - это папина причуда, докторская. Сумку-де надо носить на одной руке, а от этого у девочек позвоночник искривляется на ту именно сторону. Конечно, если папа говорит, так это, наверно, правда, и позвоночник в самом деле искривляется. Но все-таки мне хотелось бы шагать в школу с легонькой сумкой, висящей на руке. И еще бы я хотела - мое давнишнее затаенное мечтание!
– чтоб по спине у меня спускалась длинная коса... Ох, косой мне все еще не приходится хвастать! На затылке у меня малютка-косюля с бантиком - все равно как если бы сплели косу из весенних стебельков травы, только что пробившихся из-под земли.

Зато в ранце у меня множество сокровищ, новеньких, еще не опробованных. Книжки, тетрадки со вложенными в них четырехугольниками промокашек - от всего этого вкусно пахнет клеем. Карандаши, перья, резинка - одна половинка ее светлая, другая темная: под карандаш и под чернила. Ручка, на которую насажена петушиная головка. Когда пишешь, то головка эта качается, словно приговаривает: "Так, так, так... Пиши, пиши, пиши... Очень, очень, очень прекрасно!" Пенал, подарок Поля, - мечта, а не пенал! На деревянной крышке его выжжено изображение роскошного зайца. Выжигали, видимо, не очень большие искусники: рот и нос зайца слились воедино - похоже, что заяц с аппетитом сосет свой собственный нос, а удивленные раскосые заячьи глаза будто говорят: "Смотри ты! Обыкновенный нос, а как вкусно!"

В боковом карманчике ранца лежит завернутый в пергаментную бумагу мой завтрак - я буду есть его на большой перемене: между третьим и четвертым уроками.

– Я положила тебе побольше, - говорит мама.- Захочешь - угостишь какую-нибудь подружку.

– Сама ешь! У них - свое, у тебя - свое!
– сердится Юзефа и с укором обращается к маме: - Вы ей эту моду не показывайте: подружков кормить! Она тогда сразу все отдаст и голодная бегать будет.

Только одной вещи нет у меня в ранце (а ее-то мне, ох, как хотелось бы иметь!): перочинного ножа! Когда обсуждался вопрос о перочинном ноже, Поль стояла за то, что ножик - полезная вещь и надо купить мне ножик. Но Юзефа начала так плакать, так божиться, так кричать "по-латыньски": "Езус Мария, матка боска Острабрамска, Ченстоховска", что мама заколебалась.

– Зачем ребенку ножик?
– возмущалась Юзефа.
– Что яна - разбойник или что? Да яна ж - маленькая: дайте, ей ножик, яна домой без пальцев придет!

Так ножа и не купили.

Папа смотрит на часы.

– Без четверти девять... Пора!

– Да?
– говорит вошедший в комнату высокий крепкий старик с густой раздвоенной каштановой бородой, в которой не видно ни одного седого волоса.
– Да? Ребенок пойдет в первый раз в жизни учиться без своего дедушки? Очень мерси вам, дорогие дети, но я - не согласный!

– Дедушка!
– бросаюсь я к нему на шею.
– Миленький!

Это тот дедушка мой, папин отец, о котором папа рассказывал вчера вечером Ивану Константиновичу и маме. Тот дедушка, который, урезывая себя и бабушку во всем, добился университетского образования для всех своих семерых сыновей.

– Дедушка пришел!
– прыгаю я вокруг него.

– Дедушка пришел, - подхватывает дедушка, - не с пустыми руками: он принес внучке подарок!

И на протянутой ко мне широкой дедушкиной ладони я вижу... отличный перочинный ножик!

Пока идут препирательства из-за того, нужен девочке ножик или не нужен, и вопли Юзефы, что этим ножиком я обязательно отрежу себе нос, папа снова смотрит на часы.

– Без десяти минут девять... Пора!

И одновременным движением мама берется за свою шляпку, а Юзефа набрасывает на голову платок. Дедушка тоже берет шляпу и палку.

– Куда?
– прищуривается папа.
– Куда вы все собрались? Вы хотите проводить ее в институт? "За ручку" - да? Может, еще на руках понесете ее?