Как только попал Кузя в руки к Саве Титычу, так началась переделка. Густые шелковистые волосы Кузи, которыми он так ловко потряхивал, пали под ножницами Дени; вместо длинного сюртука Винтерфельд сшил такой фрак, каких и в самом Париже немного. В этом костюме Кузя был очень неловок, он не знал, куда деть руки, как держать голову, все движения его были как-то судорожны. Он чрезвычайно конфузился, а если случалось ему взглянуть в зеркало, то он опускал голову с видом совершенного отчаяния. Варвары, дескать, варвары, что вы со мной сделали! Погубили малова ни зашто ни прошто. Но Сава Титыч скоро вывел его из этого отчаянного положения, он выучил его, как держать себя: грудь вперед, голову кверху, руки по швам. Так разгуливали они по Сокольникам и по Парку, выступая, как гуси, и поводя глазами, как восковые фигуры с механикой. С наступлением зимы Сава Титыч стал возить Кузю в театр и в собрания. В театр Кузя ездил с охотой, эта забава ему очень нравилась, и он всегда сетовал на Саву Титыча за то, что тот, одевшись совсем и надевши даже белые перчатки, дожидался девятого часу, чтобы приехать в половине спектакля, и за то, что Сава Титыч уезжал всегда в начале последнего акта. Иначе Сава Титыч не делал единственно потому, что хотел казаться львом. Саву Титыча очень беспокоили внезапные восторги, которые находили на Кузю во время спектакля. Он долго и со тщанием поучал Кузю, что восхищаются только в райке и что в первый ряд кресел ездят совсем не за этим, а затем, чтобы видели, что ты сидишь в первом ряду, и сидишь чинно и ничему не удивляешься; да и удивляться-то нечему, потому что это только так - "представление" и больше ничего. Но как ни бился Сава Титыч, а не мог отучить Кузю от дурной привычки восхищаться. В собрании Сава Титыч с Кузей расхаживали таким же гусиным шагом, как и на гуляньях, молча и не обращая ни на что внимания, и путешествовали так до первой встречи с каким-нибудь любителем шампанского из артистов. Тут они садились, выпивали бутылку шампанского и опять отправлялись показывать себя до новой встречи. Так они проводили вечера, а день в кофейной, где собиралось своего роду общество. Общество это делилось на две половины: одна половина постоянно говорила и сыпала остротами, а другая половина слушала и смеялась. Замечательно еще то, что в эту кофейную постоянно ходили одни и те же люди, остроты были постоянно одни и те же, и им постоянно смеялись. Года два Кузя пробыл под опекой Савы Титыча; в эти два года он очень переменился как внутренним, так и внешним образом: на румяном и беззаботном лице его стали показываться признаки раздумья. Он стал чувствовать всю пустоту той жизни, в которую увлек его Сава Титыч; он лучше Савы Титыча понимал людей и скоро заметил, что порядочные люди или смеются над ними, или жалеют их. Сава Титыч был счастливый человек и не замечал, что был смешон до крайности, а Кузя был не таков, он это очень хорошо чувствовал. Положение его стало невыносимо, а выходу из него не было. С одной стороны, было перед ним образованное общество, он чувствовал, что связь, соединяющая это общество, прекрасна, что ему, человеку независимому и у которого впереди огромный капитал, был бы рай в этом обществе; но между ним и этим обществом была бездна. С другой стороны, перед ним было общество его собратов, подкрашенное воспоминаниями детства; но между ним и этим обществом был фрак. А надевши фрак, трудно переменить его на кафтан.

Из этого положения вывело его новое знакомство. Жил за Москвой-рекой один молодой человек; он кончил курс в университете {Рядом с этим словом на полях рукописи приписано: "отчего чудаком и прозывался".} и жил учителем в одном богатом доме. Чуден казался этот человек среди Замоскворечья. За Москвой-рекой не живут своим умом, там на все есть правило и обычай, и каждый человек соображает свои действия с действиями других. К уму Замоскворечье очень мало имеет доверия, а чтит предания и уповает на обряды и формы. На науку там тоже смотрят с своей точки зрения, там науку понимают как специальное изучение чего-нибудь с практической целью. Научиться медицине - наука; научиться сапоги шить - тоже наука, а разница между ними только та, что одно занятие благородное, а другое нет. Науку как науку, без видимой цели, они не понимают. И потому если вы встретите ученого, который станет вам доказывать материальную пользу своего предмета или станет хвалить свой предмет, понося прочие, так знайте, что этот ученый или родился за Москвой-рекой, или жил там довольно долго. Если вы встретите студента, который рассуждает так: "Все наука да наука, нужна нам очень в жизни эта наука; нам бы только как-нибудь четыре года промаяться да чин получить - вот и вся наука", - так знайте, что это студент замоскворецкий, а если он приезжий, так, верно, квартирует за Москвой-рекой. Итак, за обилием преданий и обычаев, ум был для Замоскворечья вещь не только не нужная, но иногда и опасная, а наука - вроде крепостного человека, который платит барину оброк. От этого-то и чуден казался для Замоскворечья X. X., которому наука взошла в кровь, который, кроме ума, не признавал над собой владыки. Он не имел никакого сообщения с Замоскворечьем и никакого знакомства, он {В рукописи: она.} заключился в маленькой комнатке, обложил себя книгами и жил в мире мечтательном, любимым автором его был Жорж Санд. Он читал его и перечитывал и, бродя без цели по улицам Замоскворечья, мечтал о героях и героинях его романов. Он заглядывал в окна, думая встретить…

Он не знал Замоскворечья, и ему позволительно было так думать. А Замоскворечье знало его и думало о нем по-своему. Замоскворецкие Лелии жалели его, как человека погибшего, или презирали его, как басурмана, который не ходит в баню по субботам и по постам ест скоромное {Здесь рассказ обрывается, и внизу отдельной чистой страницы следует: "Примечание нашедшего рукопись".}.

_Примечание нашедшего рукопись_. Эту безмятежную и однообразную тишину, в которой пребывает Кузьма Самсоныч {В рукописи: Савич.}, нарушает изредка только старинный знакомый его, а именно Максим Ферапонтыч (бывший Максимка). Это лицо автор замоскворецких записок упустил из виду; но я случайно напал на след и скоро отыскал Максимку. Вот вкратце его история: Максимка из мальчишек сделался приказчиком Тупорылова, бойкостью и аккуратностью "взошел в доверенность" и за старостию лет Тупорылова управлял почти всей его торговлей, потом, как говорит один мой знакомый купец, дерзнул против хозяина тысяч на десять и пожелал быть сам хозяином. Теперь он подрядчик, берется за всевозможные дела и всюду дорогу знает. Товарищи его не любят за то, что он очень сбивает цену. Приезжает он иногда к Кузе затем, чтобы перехватить деньжонок на какую-нибудь аферу. За такое одолжение он делает могарычи, то есть великолепнейшие обеды и пиры, большею частию где-нибудь за городом, и тут с компанией гуляют напропалую. Компанию эту составляют всё деловые люди.

(Очерк)

В одной из улиц, ближайших к Пресненским прудам, в новом, изящной отделки каменном доме, сидела у окна молодая женщина замечательной красоты. Старуха, очевидно принадлежащая к разряду выслужившихся нянек, занимающихся обыкновенно мелкой торговлей, сватовством, в большом старомодном чепчике, в пестрой шали, с ридикюлем в руках, сидела поодаль и наблюдала за взорами и движениями молодой женщины. Июльский полдень раскалил Москву, и на улицах было знойно и пустынно; лениво проезжал пустой извозчик, пешеходы жались поближе к домам, хоронясь под их тенью, только разносчики проходили посереди улицы и громко кричали: "Спела клубника!" В беседках и на галлереях или просто в сенях хозяйки, окруженные ребятами и мухами, варили варенье, и теплое благоухание неслось по улицам. Ни под тенью дерев, ни в беседках и гротах, окружающих пруды, не было прохлады. От прудов не веяло свежестью, а только пахло водой.

–  Что это он нейдет сегодня, - сказала молодая женщина.

–  Кто он-то, матушка?
– спросила старуха.

–  Не знаю, только он каждый день в это время тут проходит.

–  А не знаешь, так узнать можем. Чего я для своей графини не сделаю, - сказала старуха, подходя к окну.

Теперь не мешает сказать несколько слов о прекрасной молодой женщине, которая и будет героиней нашего рассказа. Серафима Карповна была вдова коллежского советника Мазанцева, а происхождением купчиха, дочь Карпа Карпыча Толстогораздова, живущего в Рогожской и обладающего несколькими миллионами. Воспитанная в одном из лучших пансионов, она приняла все приемы образованной девушки, хорошо держала себя, умела прилично и со вкусом одеться, немного говорила по-французски и чуть-чуть бренчала на фортепьяно. Не успела еще она после выпуска из пансиона оглядеться в дому родительском, как отец счел нужным выдать ее за пожилого чиновника Мазанцева, который был ему полезен по тяжебным делам; а у Карпа Карпыча было их довольно. Коллежский советник Мазанцев был маленького росту, немного плешив, много курнос; но зато имел черные лоснящиеся бакенбарды и орден на шее. В присутствии с подчиненными он был важен и строг до крайности и держал голову кверху; с купцами же, особенно богатыми, был предупредителен и ласков до фамильярности. С первого взгляда он влюбился в Серафиму Карповну и взял за ней в приданое только четыреста тысяч серебром. Молодая девушка без горя и радости вышла за него, безмятежно прожила с ним полтора года, без печали схоронила его и незаметно перешла в новое положение молодой вдовы с огромным состоянием.

Красота ее невольно поражала каждого. Стройная и пряменькая, как только что выпущенная институтка, она имела такие изумительно правильные и тонкие черты лица, такие нежные голубые глаза, такое богатство темных волос, что можно было заглядеться на нее на несколько часов, не замечая времени. Кротость характера еще более возвышала ее красоту, по мнению некоторых. И в самом деле, трудно найти женщину тише, скромнее и покорнее ее. Ни радость, ни горе, ни гнев никогда не искажали ее прекрасного лица. Даже самая любовь, которую ей, наконец, пришлось испытать, выражалась у нее на лице тихою задумчивостью, близкою к столбняку, которая так шла к ней. Но и в солнце есть пятна, и потому не могу умолчать о некоторых странностях в ее характере. Она ничего не делала не подумавши, даже любила подумать, и вместе с тем, чего она не понимала, растолковать ей не было уж никакой возможности. По целым часам она мечтала, немного открыв свой прекрасный ротик, глядя в сад или вечером на далекие звезды, что очень простительно молодой вдове. Что я буду говорить далее об ее характере, вы, пожалуй, не поверите, но если бы вам пришлось подслушать, что невольно бормотали ее коралловые уста, вы услыхали бы очень прозаические речи, вроде следующих: два с полтиной, рубль с четвертью, три аршина с половиной, пять фунтов с осьмушкою. Положительная и очень расчетливая хозяйка, знающая цену каждой вещи, от гусиного потроха до драгоценных камней, она иногда бывала так наивна, что невозможно было не засмеяться, несмотря на уважение к ее красоте. Можно прибавить и еще кое-что об ее характере, например: она очень любила чистоту и одевалась с безукоризненной опрятностью и скромностью, каждая вещь на ней казалась новой и только сейчас надетой; иногда пела про себя потихоньку очень фальшиво и неприятным горловым голосом; плохо считала на серебро. Вот все, что я могу сказать о прекрасной вдове. Тщетно Устинья Филимоновна, так звали старуху, представляла ей разных женихов, сердце вдовы было непоколебимо; но, кажется, теперь пришла и ее очередь.

–  Устинья Филимоновна, идет, - проговорила она тихо.

–  Где, матушка?
– спросила старуха и взглянула в окно из-за плеча Серафимы Карповны.

По той стороне улицы шел молодой человек лет двадцати пяти. Великосветская походка, изящный летний костюм, какая-то лень в движениях, бледное, породистое (как говорят) лицо обличали в нем аристократа по рождению.

–  Ах, матушка, да я его знаю, - сказала старуха.
– Это Лев Андреич Прежнев, Софьи Ивановны Прежневой сын. Ведь он мой выкормок, графиня моя.

Вдова задумалась.

–  Что ж, матушка, они мне люди знакомые; там что будет ли, нет ли, а похлопотать все-таки не мешает; попытка не шутка, а спрос не беда.

Вдова все еще была в задумчивости.

–  Что ж, хлопотать прикажете?

–  Хлопочи.

–  Для кого ж мне и похлопотать-то, как не для вас, прынцеса вы моя.

Софья Ивановна Прежнева сидела в гостиной и читала французский роман.
– Покойный муж Софьи Ивановны был человек необыкновенно деятельный, своим богатством и положением в обществе он единственно был обязан себе, своему оборотливому уму и неутомимости. Немножко аферист, не всегда разборчивый на средства, он умел выбиться почти из ничтожества, придать себе лоск образованного и светского человека; нажил большое состояние. Все это, вместе с представительною наружностью и обольстительным обращением, дало ему довольно значительное место в обществе. Всякий труд был для него нипочем: просидеть три дня и три ночи в кабинете за работой, съездить за тысячу верст - для него вздор, была бы только польза. Для поддержания связей он женился на Софье Ивановне, девушке из бедного, но княжеского семейства. В обществе долго его называли муж княжны такой-то. Женившись, он окружил жену всем блеском роскоши и стал работать вдвое, накупил деревень, настроил усадьб и дач. Жена не входила ни во что, не имела никакого понятия о хозяйстве: все являлось у нее как бы волшебством. Она даже не знала счету деньгам. Да и немудрено: у родителей было считать нечего, а теперь за нее считал и рассчитывался муж. Единственным делом ее было в то время, когда муж работает над счетами и отчетами по имениям и другим операциям до того, что у него лоб трещит, занимать светских людей не совсем пристойной болтовней да баловать во всякое время своего единственного сына Поля, баловать так, как только может пустая светская женщина, которой сроду не приходило ни одной серьезной мысли в голову. Вся материнская нежность выражалась у ней в том, что она поминутно целовала его, одевала, как куклу, и десять раз в день причесывала. Рано перенял Поль у матери высокомерный тон и дурное обращение с простыми людьми.