Едва минуло Полю восемь лет, как отец его умер скоропостижно. Легко себе представить, что произошло после его смерти. Софья Ивановна {В рукописи: Борисовна.} запутала все дела мужа, да иначе и быть не могло с ее философией и взглядом на жизнь. Весь нравственный кодекс, который составлял единственную основу ее жизни, заключался в следующих фразах: "Женщина творение слабое, увлекающееся и живет только сердцем, и вследствие этого женщина не может устоять против искательства мужчины и легко может быть обманута, потому что женщина для любимого человека готова всем пожертвовать. Если мужчины и обманывают женщин, что случается очень часто, то уж в этом виноваты не женщины, а мужчины, которые по большей части хитры и коварны". Она беспрестанно повторяла всем и каждому, что женщины вообще так добры и доверчивы, так верят в правду и искренность, что только после горьких опытов убеждаются в безнравственности и других гнусных пороках обожаемых лиц, но что женщины после обмана, и даже нескольких, вследствие своей доброты и доверчивости готовы опять увлечься восторженною речью и поверить в возможность чистой и бескорыстной любви в мужчине. "Да, такова наша судьба, мужчины часто во зло употребляют прекрасные качества нашего нежного сердца, они не хотят знать, сколько страдаем от них мы, бедные женщины". Эту фразу она произносила меланхолически, с легким вздохом. "Да есть и между нас такие, прибавляла она, которых занимают материальные расчеты, хозяйственные хлопоты, есть даже такие, которые рассуждают о разных предметах не хуже мужчин; но я не признаю их женщинами. Они могут быть умны, но вместо сердца у них лед".

Старого швейцарца из Женевы, гувернера Поля, Софья Ивановна переменила на молодого ловкого француза, который отлично фехтовал и ездил верхом, подражал губами всем инструментам, с утра до ночи пел куплеты и песни Беранже и был развращен до ногтей.

Промотав половину имения в России, Прежнева поехала за границу прожить остальное. Поль с французом остались в деревне под надзором старой, глухой тетки, который не был для них стеснителен.

От Прежневых Устинья Филимоновна зашла к молодой вдове и рассказала об успехе поручения, разумеется с прикрасами, неизбежными в таком случае.

–  Ну, красавица-барыня, поздравляю. Они, матушка, и не ожидали такого счастья, - говорила она.
– Мы, говорит, с великим удовольствием, хоть бы сейчас, надо только ознакомиться для прилику. Он-то, Лев-то Павлыч, уж давно влюблен в вас, да только никому не сказывал. Никому-таки не сказывал, - прибавила она таинственно.
– А уж какой барин - на редкость! Мне двадцать пять целковых пожаловал.

Вдова не надолго о чем-то задумалась, приятно улыбнулась и велела закладывать лошадей. "Надо съездить к родителям посоветоваться", - сказала она Устинье Филимоновне и пошла в спальню; там открыла комод, достала из него кредитный билет в пять целковых, подумала над ним и опять положила. Нашла в три целковых и с приятной улыбкой принесла Устинье Филимоновне. Та, по обыкновению, назвала ее графиней, благодетельницей, поцеловала сзади в плечо и распрощалась.

Щегольская коляска, запряженная парой вороных орловских рысаков, подкатила из сарая к крыльцу. Кучер расправил усы и, подмигнув левым глазом горничной, которая выглянула в окно, крикнул ей: "Доложь поди!" Горничная, неся в одной руке великолепный плащ, а в другой картонку, доложила барыне, что лошади готовы. Барыня вынула из картонки необъятной цены шляпку, обдула ее со всех сторон и бережно перед зеркалом надела, надела плащ, долго обертывалась и оглядывала себя со всех сторон, об чем-то раза два задумалась и, наконец, села в коляску и приказала кучеру ехать в Рогожскую. На дороге ничего не случилось особенного. Только чиновник-труженик, сидя за перепиской бумаг, увидал ее в окно из-за ерани и подумал, что вот если бы такая богатая и красивая дама влюбилась в него и вышла за него замуж, он бы купил себе беговые дрожки, ездил бы на них и сам правил, - или лучше сшить себе голубой плащ на черной бархатной подкладке. И он долго обдумывал, что прежде сделать, купить дрожки или сшить плащ. Потом долго смотрел в зеркало, щурил глаза, улыбался и принимал разные позы. Да две пожилые барышни, сидевшие на балконе серенького дома, под тенью парусины и дешевых цветов, встретили и проводили ее завистливыми взглядами и потом утешались разговором, что хотя купчихи одеваются и богато, но зато без вкуса и не к лицу.

Так как героине нашей путь не близок, от Пресненских прудов в Рогожскую не скоро доедешь, то мы можем поспеть к Цели ее путешествия гораздо прежде. Большой каменный двухэтажный дом с мезонином, принадлежащий родителю Серафимы Карповны, купцу Толстогораздову, немногим отличался от прочих купеческих домов в Рогожской. Мощеный двор так же чист, железные вороты так же заперты, за двором большой тенистый сад с вычурными беседками так же, как и у прочих, посещается исключительно одним садовником. Хозяева только что встали от послеобеденного сна и занимались каждый своим делом. Маменька Серафимы Карповны, толстая, небольшого росту женщина с подбородком, лежащим на груди, стыжусь сказать, в легком до последней возможности одеянии, прохаживалась по галлерее или гал-дарейке, как она называла, и обмахивалась платком. Красивая, черноглазая девка Матрена, дальняя родственница Толстогораздовых, в ситцевой шубке, с распущенной косой, босиком, раздувала на той же галлерее толстый самовар, который уж начинал закипать. По приказанию хозяйки, она мигом сбегала на ледник и принесла ей кружку холодного пива для прохлаждения. Сам Карп Карпыч, в красной рубашке с расстегнутым воротом, сидел в угольной комнате у открытого окна, лицом на улицу; из этой комнаты была отворена дверь на галлерею, и легкий сквозной ветерок продувал его, рукава трепетали. Страшно вращая красными от сна глазами, он искривлял рот то в ту, то в другую сторону, сдувая мух, садившихся ему на лицо; в правой руке держал он гладкий камень фунтов пятнадцати. Подле него на окне лежал мешок с орехами, он брал по два и по три ореха, клал их на окно и разбивал камнем. Вдруг он закричал зычным голосом: "Матрена!" Прохожий присел и долго переводил дух за углом, обдумывая, за[чем] хор[оший] купец и богатый задает такие страсти прохожим. Но дело объясняется очень просто. Вбежала запыхавшаяся Матрена.
– Подь отопри, Серафима приехала.
– Все в доме засуетилось: проснулась собака и лениво залаяла, заспанный дворник отпер ворота, Матрена отперла парадное крыльцо и с разными приветствиями высадила барыню из коляски, даже кучер Карпа Карпыча слез с сенника и, приглаживая одной рукой взъерошенные и напудренные сеном волосы, другую руку молча подал кучеру Серафимы Карповны.

Мать накинула на себя что-то; облобызались. Матрена, вся перегнувшись назад и отворотив в сторону лицо, втащила и поставила на стол толстый самовар. Серафима Карповна осталась в шляпке, несмотря на увещания матери не только снять шляпку, но и расстегнуть платье сзади, потому что тут всё свои.

–  Я к вам посоветоваться приехала, - сказала Серафима Карповна, грациозно взяв чашку с чаем своей прелестной ручкой, на которой была натянута голубенькая перчатка.

–  Об чем бы это, например?
– спросил отец, дуя на блюдечко.

–  Я хочу замуж итти.

–  Ну что ж, с богом! Дело это хорошее, - сказал Карп Карпыч.
– Это лучше… - и замолчал.

Маменька покачала головой и скрестила на груди руки в знак удовольствия.

–  А за кого бы это, например?
– спросил Карп Карпыч. Молодая вдова рассказала все дело и спросила их совета.

–  Ты помни, Серафима, что ты отрезанный ломоть, я тебе больше денег не дам; так ты смотри не проживи деньги-то, - сказал Карп Карпыч. Мать подтвердительно кивнула головой и прибавила: - Ишь ты, этот молодой; гляди, дети будут.

–  Куда ж мне прожить деньги?

–  А вот он мелким бесом рассыпится, да, пожалуй, и выманит у тебя деньги-то. Ведь он муж тебе будет, а не чужой, всякий способ найдет, как у тебя деньги-то выманить, - заметил Карп Карпыч, подвигая двумя пальцами чашку и тем обнаруживая желание выпить еще.

–  Неужли же мужчины могут любить только из денег, - сказала Серафима Карповна и задумалась.

–  А ты думала как?
– возразил отец.
– Уж это порядок известный. Я этот народ знаю.

–  Да я ему и не дам денег, - сказала прекрасная вдова, выйдя из задумчивости и взяв налитую чашку.