Криспин подошел поближе и при ярком свете восходившей луны увидал Руфину — она заливалась притворными слезами, изображая, будто едва жива от перенесенного испуга, а когда отшельник-лицемер приблизился, она, чтобы лучше сыграть свою роль, закричала:

— Возвращаешься, мучитель, чтобы меня погубить? Тебя уже не страшат грозные выстрелы мушкета? Что ж, вот я, рази, по знай, что за преступление это, за гибель невинной, которую ты ложно подозреваешь, небеса тебя жестоко покарают.

Тут Криспин, подойдя к ней, молвил:

— Я не тот, сеньора, за кого вы меня приняли; я пришел избавить вас от мучений и готов защищать вашу особу. Где злодей, грозившийся лишить вас жизни? Глядите — забыв о смирении, которое подобает людям моего сана, я пришел с мушкетами, чтобы устрашить вашего оскорбителя, ибо мне подумалось, что сие будет угодно господу.

С этими словами он стал отвязывать ее, и когда это было сделано, Руфипа кинулась ему в ноги и сказала:

— Чудесное это избавление, брат Криспин (она уже знала его имя), могло прийти только от вас — не иначе как бог открыл вам, что здесь замышляется злодейство; взяв в руки оружие, столь чуждое вашему сану, вы, повинуясь гласу небес, поспешили на помощь, дабы покарать изверга. Да вознаградит вас бог, а я, слабая женщина, только могу смиренно поблагодарить вас за спасение — я обязана вам жизнью, которой угрожала ярость моего брата, поверившего ложным наветам.

Женщина показалась брату Криспину весьма соблазнительной — а он насчет женского пола промашки никогда не давал, — но, понимая, что лицемерная его роль велит вести себя скромно и благопристойно, он сдержал себя и не высказал просившихся на язык нежных слов, но, прикрываясь личиной святости, сказал:

— Сестра моя, я недостоин милостей, оказываемых мне небесами, однако стремлюсь и жажду уподобиться праведникам, служа господу в сей пустыне; божественной его воле было угодно, чтобы в этом происшествии я стал орудием спасения вашей жизни; хвала небу, все закончилось благополучно; теперь могу предложить вам убогую мою келью на эту ночь и на последующие, коль будет вам угодно, покамест не найдем чего-либо поудобней и не уляжется гнев брата вашего; от чистого сердца и из любви к ближнему предлагаю вам свой кров, ибо надел сие облачение ради того, чтобы творить добрые дела.

Руфина снова принялась благодарить, проливая притворные слезы, — у женщин это легко делается; предложение она, конечно, приняла, оно было весьма существенно для ее замысла; так, оба направились к келье, причем отшельнику, уже охваченному страстью к Руфине, приходили в голову всякие грешные мысли; пока шли, коварная прелестница прикидывалась еще более усталой, чем была, и Криспин, ободряя, то и дело поддерживал ее под руку. Но вот он отпер дверь кельи, и они вошли внутрь; вся обстановка состояла из скамьи, где Криспин якобы спал, да грубого столика, в головах постели висело распятие, в ногах лежал череп, и тут же, на гвозде, висела плеть.

Руфина весьма изумилась, она уже стала жалеть, что пришла сюда, — убожество кельи и смиренное поведение хозяина словно бы противоречили тому, что говорили в лесу три вора. Заметив, что она внимательно разглядывает все его добро, Криспин молвил:

— Вам, сестрица, наверняка гостиница эта кажется убогой, и вы боитесь, что не удастся поспать с удобствами; но не печальтесь, вам повезло — нынешней ночью нет никого из молельщиков, приходящих в мою келью на девятидневные моленья, а они люди предусмотрительные и держат тут про запас кое-какое постельное белье.

Лицемер солгал — он уже успел выведать у Руфины, что та не из Малаги, и потому без опаски наплел ей, будто у него тут есть постель для молельщиков; на самом же деле он, чтобы спать с удобствами и приятностью, для себя держал мягкие тюфяки и всякое белье, чтобы можно было устроить отличную постель для одного, а то и для двоих, ибо у него частенько гащивали темные люди; постельные принадлежности и прочий скарб прятал он в подвале, тайно ото всех вырытом под кельей, хранилище вещей, которые, без согласия их хозяев, приносили сюда воры. Святоша попросил гостью подождать, проворно спустился в подвал и принес оттуда постель, которую и постелил в отдельной каморке, рядом с его комнаткой; поужинали они несколько лучше, чем ожидала Руфина, — на закуску были отменные фрукты, хорошо приправленная олья и крольчатина, оставленная, по словам Криспина, одним из его почитателей, делавшим ему много добра. Руфина, подавляя природную свою веселость, держалась за ужином очень чинно и притворялась, что из-за перенесенных невзгод совсем не может есть; отшельник тоже старался скрыть, что по его аппетиту ему и двух таких ужинов мало; из приличия он, под стать Руфине, в еде не давал себе воли, зато вволю глазел на гостью в течение всего ужина. После десерта он, разумеется, произнес благодарственную молитву — как и благословение в начале ужина, — затем, сняв со стола бедную, но опрятную скатерку, осведомился, почему хотел убить Руфину ее брат, и попросил рассказать все без утайки. Она же, якобы из чувства благодарности и долга перед радушным хозяином, с готовностью согласилась.

— Как ни тяжко мне, святой отец, — сказала она, — воскрешать былые печали, я вам столько обязана, что не могу выказать неблагодарность и не исполнить ваше желание; приготовьтесь же слушать, история моя такова.

Родом я из Альмерии, родители мои благородного звания, еще их предки искони жили в этом городе; детей у них было всего двое — брат, на год меня старше, да я, и когда родители наши умерли, мне было пятнадцать лет; юная и, как видите, недурная собой, я была окружена вздыхателями, искавшими моей руки, однако брату ни один из них не нравился, у каждого он находил изъяны то ли в происхождении, то ли в самой его особе, так что все были отвергнуты; причина, полагаю, состояла в том, что брат хотел поместить меня в монастырь, где жили в монахинях две моих тетки, а навели меня на эту догадку настойчивые уговоры теток постричься в их монастырь; но я, не питая влечения к монашеской жизни, не давала согласия, за что брат весьма был мною недоволен. В ту пору приехал в наш город из Фландрии некий идальго, оставивший Альмерию еще ребенком; за воинские заслуги он был пожалован чином капитана от инфантерии, а затем и от кавалерии; пожелав возвратиться на родину и получив на то соизволение генерала, он явился в Альмерию и поразил всех щегольскими нарядами, хоть состояние у него было небольшое, а в его отсутствие еще уменьшилось из-за выплаты больших процентов. Однажды он приметил меня в храме, разузнал, кто я, и, по всей видимости влюбившись, стал за мной ухаживать и посылать письма; чтобы не утомить вас многословием, скажу лишь, что его учтивость, дворянское, как и у меня, происхождение и многие достоинства побудили меня ответить на его чувство, и я, уверенная, что он все равно станет моим супругом, отворила ему дверь нашего дома; страшиться ему было нечего, ибо мой брат в это время лежал больной, страдая длительным и тяжким недугом, от которого не чаял оправиться. О, боже, как жаль, что он не умер, тогда не довелось бы мне испытать все эти ужасы! Один из моих поклонников, позавидовав счастливчику, который, только приехав, добился от меня таких милостей, стал за ним следить и однажды заметил, как он вошел в мой дом, а затем вышел в самый неурочный час; чтобы отомстить мне за пренебрежение, завистник надумал сообщить брату, что творится в его доме; и вот, придя навестить больного, он с глазу на глаз рассказал обо всем, что видел. Брат в ту пору уже несколько поправился, начал вставать с постели — ему не потребовалось особых усилий, чтобы своими глазами увидеть то, о чем ему донесли. Отомстить сразу он не мог, был еще слишком слаб, а потому отложил свершение мести до более удобпого случая; то, что я обратила свои взоры на капитана, разгневало его до чрезвычайности, любой другой выбор был бы для него менее огорчительным, так как в свое время у него вышла крупная ссора с братом капитана и отношения между ними были враждебными.

Но вот брат вполне поправился. Капитан в ту пору уехал из Альмерии в столицу хлопотать о своих делах; брат сказал мне, что хотел бы повезти меня в Малагу повидаться с другой теткой, монахиней ордена святого Бернарда; не подозревая, что ему все известно, я поверила его словам и охотно согласилась, обрадовавшись предстоящему путешествию, — я эту тетку горячо любила, и она тоже относилась ко мне с большой нежностью, постоянно присылала подарки. Мы собрались в дорогу, а когда на двух резвых лошадях с двумя слугами подъехали к соседнему лесу, брат велел слугам скакать вперед, чтобы снять нам комнаты в гостинице; в сумерки мы добрались до того места, где вы, святой отец, меня нашли, и тут брат насильно стащил меня с лошади, подверг истязанию и, без сомнения, лишил бы жизни, когда бы вы не спасли меня, — гром выстрела так его напугал, что он обратился в бегство, оставив меня привязанной к дереву. Да хранит вас бог, а я, доколе жива буду, никогда не забуду этого благодеяния!