Такими и подобными этим словами обменивались дон Хайме и Руфина; бессовестный плут сумел вскружить ей голову, и Руфина, упиваясь лживыми его речами, обо всем на свете позабыла, только глядела на него, сама не своя от любви; за нежной беседой время летело быстро, лишь около двух часов ночи Руфина с великой неохотой ушла к себе, а обманщик Хайме улегся спать, очень довольный тем, как удачно все складывается, что придумал Криспин. Сам-то Криспин немного тревожился, ибо ни в тот день, ни на следующий его из-за присутствия Гарая в доме нельзя было ни о чем известить, но когда Гарай уехал в Мадрид, влюбленной Руфине и ее гостю стало куда как привольно. Дон Хайме сразу же послал к Криспину рабыню с письмом, в котором описал, какое счастье ему привалило; Криспин с той же рабыней отослал ему ответ и кошелек с сотней дублонов, чтобы он мог развлечься игрой в карты да служанок задобрить на случай, коль понадобятся их услуги.

В день отъезда Гарая в Мадрид Руфине, к величайшему ее неудовольствию, сделали визит две дамы, ее соседки, — насколько приятней было бы ей не гостей принимать, а со своим любезным миловаться! Как только гостьи удалились, она поспешила в комнату дона Хайме — так мы и будем его величать, пока обман не раскроется, — и увидела его с гитарой, которую, по его просьбе, принесла служанка. Юноша был искуснейшим музыкантом, да и стихи сочинял недурно — валенсианский климат, видно, к тому располагает, ибо там немало замечательных музыкантов и поэтов, — оба эти таланта украшали его особу. Словом, оный дои Хайме наигрывал на гитаре, а Руфина, вслушиваясь в нежную гармонию струн, стройно звучавших под умелыми пальцами, тихонько вошла в комнату и, став так, что юноша ее не видел, глядела на него с восхищением. Меж тем он приятным, сладкозвучным голосом запел романс, который и вовсе свел ее с ума.

Еще жарче разгоралось любовное пламя в нежной груди Руфины, когда она слушала пенье мнимого дона Хайме; сладостный его голос, искусная игра привели ее в изумление, но более всего — слова песни, казалось, нарочно сочиненные к случаю; так оно и было на самом деле: хитрец не поленился — пришлись тут кстати его познания в поэзии и природные способности — и в короткий срок сложил в уме эти стихи, чтобы спеть их перед Руфиной. Слыша, что она идет, но не подавая вида, он и пропел их; когда ж он умолк, влюбленная красотка, подойдя поближе к гостю, наигрывавшему теперь различные вариации, сказала:

— И этот талант есть у вас, сеньор дон Хайме? Как мне это приятно, но я не дивлюсь — известно ведь, что в Валенсии чуть ли не у всех красивые и благозвучные голоса.

— Голос у меня никуда не годится, — возразил он, — но слова песни и впрямь недурны.

— Да, вижу, — сказала Руфина, — стихи свежехоньки, наверно, и трех дней нет, как их сочинили.

— Вы правы, — сказал дон Хайме, — но чему здесь удивляться, когда предмет, ради которого они сложены, обладает таким могуществом, что и сухие пни наделит душой и заставит любить себя, не то что меня, существо разумное и благодаря любви постигающее его совершенства?

— Не надо быть льстецом, — сказала она. — Да ежели б я поверила, что слова ваши правдивы, вы бы когда-нибудь вспоминали о своем пребывании в этом доме с еще большим удовольствием, но увы, мужчины умеют говорить то, чего не чувствуют, и изображать любовь, не любя.

— И в первом и во втором вы ошибаетесь, — сказал он. — Верьте мне, я готов благословить страх, испытанный моей осторожностью, и опасность оказаться в тюрьме, ибо они принесли мне счастье знакомства с вами; умоляю вас ответить на мою искреннюю нежность полным доверием, ибо я люблю вас со всей страстью.

Вслед за тем дон Хайме принялся расточать Руфине столь пламенные хвалы, что с этого вечера она перестала сдерживать свои чувства; так пошло и дальше, и вскоре плут, потеряв охоту разыгрывать роль, увлекся Руфиной не на шутку; она все же оставалась обманутой, ибо думала, что ее гость — таков, каким изобразил себя в своем рассказе, и больше всего убеждало ее то, что он тоже спросил ее, кто она. Не желая уронить себя в его глазах, Руфина вкратце сообщила, что она, мол, происходит из знаменитой фамилии Менесесов португальских, хотя и родилась в городе Бадахосе. Плут не усомнился в ее лживой родословной и стал всерьез подумывать о браке, уразумев то, что Криспин, несмотря на пожилые годы, не хотел уразуметь, — ему стали ясны опасности их ремесла и неминуемый конец, уготованный всем ворам, — восхождение на виселицу. Руфина ему очень нравилась, особенно же прельщало ее благородное происхождение, и он положил влюбить ее в себя еще крепче и добиться ее руки. О том же мечтала и она — отдавшись страсти, подобно истинно влюбленным, Руфина забыла об осторожности, и дон Хайме был удостоен высших милостей.

Руфина, однако ж, со страхом думала о том, что Гарай, как обещался, вскоре вернется; она помнила, сколько обязана ему, заменившему ей отца и слывшему в Толедо ее отцом, понимала также, что, возвратившись, он, коль она его покинет, будет крепко огорчен, хоть у нее было намерение при расставанье дать ему тайком денег; хорошенько поразмыслив, она надумала иначе — решила уехать из Толедо, чтобы Гарай, вернувшись из поездки, уже ее не застал, а ехать она собралась в Валенсию, надеясь убедить дона Хайме взять ее с собою; об этом она намеревалась поговорить с ним дня через два-три — Гарая-то ждали не ранее, чем через две недели, как он сказал, отъезжая. А пока Руфина раскидывала умом и так и этак, время проводили они с любовником как нельзя лучше: он уже в пей души не чаял и твердо решил отказаться от задуманной проделки, хотя бы это и не по вкусу пришлось Криспину.