– А станут ли они радоваться, если все, чего они достигли, будет потеряно из-за нерешительности? – парировал Балястро.

Хадджадж с большим трудом удержал на физиономии невыразительную маску. Балястро безошибочно подобрал лучший аргумент в этом споре. Но министру было что ответить.

– Я полагаю, мы лучше альгарвейцев понимаем слово «довольно». Кое-что из того, что вы творили в борьбе с ункерлантскими войсками…

Он прервал себя: свое отношение к жертвоприношениям кауниан он давно высказал маркизу.

В ответ альгарвейский посол процитировал еще одну каунианскую поговорку:

– «Злодейство ради благой цели суть добродетель».

Хадджадж не знал, восхищаться наглостью Балястро или ужасаться. Ужас победил.

– Ваше превосходительство, при том, что творит ваша держава, как можете вы без угрызений совести позволять звукам этого наречия слетать с ваших губ?

– Они сотворили бы с нами то же самое, если бы додумались, – промолвил Балястро.

Хадджадж покачал головой. Когда начиналась Дерлавайская война, под властью каунианских монархов проживало немало альгарвейцев. Их никто не пытался приносить в жертву. Возможно, как сказал Балястро, не додумались. Хадджадж подозревал, что им не пришла бы в голову мысль столь омерзительная.

Он налил еще кубок вина и выпил залпом. Это ясно демонстрировало чувства министра, привыкшего их скрывать, но он ничего не мог с собою поделать.

– Мы ваши соратники, господин посол, – промолвил он наконец, – а не слуги.

– Это наступление послужит интересам Зувейзы не меньше, чем нашим, – напомнил Балястро. – Если мы потерпим поражение, станет ли вам лучше?

«Это зависит от того, насколько сурово вы разгромите ункерлантцев, прежде чем конунг Свеммель с вами покончит», – мелькнуло в голове у Хадджаджа, но упоминать об этом вслух было бы недипломатично.

– Это предложение, – промолвил он, – я могу только передать его величеству, но окончательное решение остается за ним.

– Ага, как же, – фыркнул Балястро. – Любой, у кого есть глаза и уши, знает, кто определяет внешнюю политику Зувейзы.

Он ткнул пальцем в сторону Хадджаджа.

– Вы ошибаетесь, – ответил министр, прекрасно понимая, что альгарвейский посол прав. – Царь Шазли – правитель самовластный, а мне выпала лишь честь подавать ему рекомендации.

Маркиз Балястро хохотал долго и громко.

– Ничего смешнее я не слышал с тех пор, как мне рассказали байку о девушке, которая поймала угря. Но тогда мне было всего двенадцать лет, так что ваша берет первый приз.

– Вы мне льстите несоразмерно, – пробормотал Хадджадж.

– Хрена с два, – жизнерадостно отозвался Балястро. – Ну ладно, будь по-вашему. Раз уж вы так близко знакомы с царем Шазли, какое, по-вашему, он примет решение, когда вы передадите ему мои слова?

– Полагаю, вначале он поинтересуется мнением военачальников и старейшин кланов, – ответил Хадджадж.

Балястро вздохнул.

– Я надеялся, что вы… а, ну конечно же, царь Шазли примет решение несколько быстрее, но с этим, пожалуй, ничего не поделаешь. Хорошо, ваше превосходительство, – полагаю, мне не на что пожаловаться. Но передайте своим генералам и старейшинам – пускай не тянут с решением, потому что этот дракон улетит с вами или без вас… и Альгарве запомнит это, так или иначе.

– Понимаю, – выдавил министр.

Ункерлант не позволял Зувейзе отвертеться от войны; Альгарве требовало, чтобы Зувейза ввязалась в нее еще глубже.

«В ловушке, – уже не в первый раз подумал Хадджадж. – Мы в ловушке, как и весь мир».

По дорожкам самого большого в Громхеорте парка Бембо и Орасте пробирались с осторожностью. Луна зашла час назад; звездный свет едва рассеивал тьму. Не страдавший излишней храбростью Бембо снял с пояса казенный жезл.

– Мало ли что может тут скрываться, – пожаловался он вслух. – Что угодно.

– Чтоугодно меня не волнует, – ответил Орасте. – Вот ктоугодно – дело другое.

Он поминутно озирался, как и его напарник. Кусты, которыми обсажены были дорожки, буйно разрослись; сухая трава с прошлой зимы оставалась такой высокой, что в ней мог спрятаться человек.

– Могли бы привести парк в порядок, – проворчал толстяк.